«Вспомнил! – воскликнул друг. – Это был король шарикоподшипников, господин Нельсон Нельсон».

«Что, неужели, правда, шарикоподшипников?»

Я от души расхохоталась. Вот уже три года, как я не смеялась. Подумала про себя, видно, он никогда не перестанет меня удивлять. И заметила:

«Но это же просто замечательно».

«Не понимаю, что вы нашли в этом замечательного?» – не понял мой муж.

«Да сама не знаю, наверное, что это оказался именно король шариков-подшипников».

Муж заметил, что не видит в этом ничего забавного.

По правде говоря, я тоже не видела, но это не имело никакого значения. Я так хохотала, что даже не могла идти.

«Убийство так и осталось нераскрытым, – продолжил приятель. – Это случилось однажды вечером на Монмартре. Нельсон Нельсон сбил на своем «роллсе» какого-то юношу. Улица была узкая, темная. «Роллс» мчался очень быстро. А юноша не успел посторониться. Вот его и сбили. Крыло машины задело его прямо по голове, он истекал кровью. Американец посадил его в автомобиль и велел шоферу ехать в ближайшую больницу. А когда они подъехали к больнице, в машине оказался только труп американца, его задушили. Он даже крикнуть не успел. Шофер и тот ничего не заметил. Бумажник Нельсона Нельсона исчез. Насколько я помню, в нем была весьма солидная сумма. Предполагали, он вытащил его, желая возместить ущерб, который причинил этому юноше, а тот при виде таких денег совсем потерял голову».

Я попыталась расспросить этого приятеля, хотелось как можно больше разузнать об этом убийстве, но он больше ничего не вспомнил. Мы вернулись в гостиницу.

А по дороге я и сама вспомнила кое-что еще. У него на голове, прямо под волосами, был шрам. Обнаружив его однажды вечером, пока он спал, я, помню, удивилась, что там, довольно глубоко, чернело что-то вроде занозы, по цвету она немного смахивала на краску «роллс-ройса» и очень выделялась на белизне его кожи. Мне показалось это немного странным, однако тогда я не придала этому особого значения. Даже не спросила потом, откуда у него этот шрам.

Возвращение в гостиницу было тягостным. Муж говорил, что всегда ждал этого, знал, что он не мог остаться в Шанхае. Я же напомнила, что всегда только портила ему жизнь. Впервые я решилась не утешать его больше несбыточными обещаниями.

Я помню все. Оказавшись наконец у себя в комнате, я как-то сразу успокоилась. Не спеша разделась, задернула шторы и легла в постель. И только тут взяла конверты и стала открывать их, один за другим. Их было десять. В каждом по десять фотографий и по две открытки. Пачки были стянуты тоненькими резинками, из тех, какими обычно закрывают банки с простоквашей. Во всех десяти конвертах оказались одни и те же фотографии и одни и те же открытки. В порыве он дал мне десять раз одно и то же. Так преподносят только цветы, вместе, целой охапкой. Я так и чувствовала – будто держу в руках букет цветов. Только фотографии можно было бы счесть похабными. На открытках же были изображены Эйфелева башня и Лурдская пещера в день паломничества. Фотографии были совсем тоненькими, очевидно, их вырезали из какого-то журнала, а открытки явно прилагались, просто чтобы создать объем, иллюзию, будто их больше, чем на самом деле.

На другой день мы вернулись в Париж.

Три дня и три ночи я только и делала, что ждала его звонка. И это вовсе не было какой-то безумной, несбыточной надеждой. Ведь он вполне мог позвонить мне, стоило только захотеть. Мое имя, так уж вышло, значилось теперь во всех светских справочниках. Ему оставалось только открыть один из них и найти там имя владельца бывшего «Сиприса». А вот у меня не было ни малейшей возможности отыскать его. Я прождала три дня и три ночи. Но он так и не позвонил.

Миновало несколько недель, я смирилась и решила, что ж, пожалуй, так даже лучше. Должно быть, почувствовав вдруг в руках сумму в сотни раз больше своего обычного дневного заработка, он не смог устоять перед соблазном. Я и сейчас ничуть не сомневаюсь, что он тут же отправился играть в покер. Это был человек, которому все в жизни было нипочем, а в тот раз ему была нипочем и моя жизнь тоже. Рядом со мной он все равно тосковал бы по покеру. А я бы предпочла, чтобы он играл в покер, тоскуя по мне. Мне даже удалось усмотреть в этом очевидном доказательстве неверности стремление к какой-то наивысшей верности более глубокого толка. И он знал ничуть не хуже меня, в чем тут было дело.

Потом разразилась война. Шло время. Я вновь увидела его лишь четыре года спустя.

Она вдруг перестала говорить.

– Знаешь, я бы не отказалась еще от одного стаканчика виски, – призналась она.

Я пошел налить ей еще один стакан виски. Лоран по-прежнему был в баре, играл в карты с другим матросом и был так поглощен игрой, что даже не заметил моего появления. Когда я вернулся на палубу, она стояла у борта и смотрела на берег. Я отдал ей виски. Мы проплывали мимо какого-то маленького порта, с безлюдной, скверно освещенной набережной.

– Кастильончелло, – пояснила она, – если уже не Розиньяньо.

Я плохо видел ее в свете нижней палубы, а мне ужасно хотелось разглядеть ее получше. Хотя это еще было вполне терпимо.

– Видно, ты часто все это рассказываешь, – заметил я.

И улыбнулся ей.

– Да нет, – ответила она, но как-то через силу, потом чуть замешкалась, будто вдруг застыдившись, – просто я много об этом думала.

– Когда тебя просят рассказать, ты рассказываешь?

– Иногда, – ответила она, – я рассказываю совсем другое.

– А тем, кого ты берешь с собой на яхту, им ты рассказываешь?

– Нет, – запротестовала она, – во всяком случае, не это. Я рассказываю им то, что хочу. Нельзя же рассказывать все кому попало. Случается, я говорю им, что просто совершаю круиз.

Желание разглядеть ее получше внезапно сделалось почти непреодолимым.

– Пойдем, – сказал я.

Мы пошли ко мне в каюту. Она улеглась на койку, какая-то усталая, отрешенная. Я присел подле нее.

– Ужасно устаю от этих разговоров, – призналась она.

– Могу себе представить, – согласился я, – как это должно быть утомительно.

Она удивилась, но даже не приподнялась.

– И ты что, никогда не говорила ему этого прежде?

– Все, что он мог себе позволить, – ответила она, – это любовь к року, а я всегда старалась сделать так, чтобы наша встреча казалась ему судьбой.

– Ты думала, это могло его взволновать?

– Да, я и сейчас так думаю и даже старалась немного оттолкнуть от себя, ведь он мог бы вообразить, будто я жду от него каких-то обещаний, пусть даже никак не связывающих его свободы, но все равно обещаний, во всяком случае, каких-то знаков внимания, а это заставило бы его удрать еще раньше, чем он это сделал.

– А как ты думаешь, от многих других романов он уже убегал таким же манером?

И невольно улыбнулся.

– Откуда мне знать, – ответила она.

Она внимательно посмотрела на меня, ожидая, что я снова заговорю. Я пошел открыть иллюминатор, потом вернулся.

– Ты была счастлива, – проговорил я, – пусть хоть полгода…

– Теперь это кажется таким далеким, – заметила она. Потом добавила: – Ты что-то сказал?

– Уже не помню. Интересно, настанет ли день, когда эта яхта наконец остановится?

Я видел, как она мало-помалу освобождалась от чар своей истории.

– Завтра, – предложила она, – в Пьомбино, если захочешь, мы можем вместе спуститься на берег.

– В Пьомбино или в любом другом месте, – ответил я, – какая мне разница.

– Знаешь, мне все больше и больше нравится выходить на берег, – призналась она, – хотя, по правде говоря, я не могла бы расстаться с яхтой.

– Но ведь теперь у тебя нет никаких причин, чтобы не выходить на берег.

– А ты, – спросила она, – ты был когда-нибудь счастлив?

– Может, когда-нибудь и был, только у меня не осталось об этом никаких определенных воспоминаний.

Она ждала, пока я выражусь пояснее.

– Я занимался политикой, – продолжил я, – первые два года, когда служил в Гражданском состоянии. Думаю, это именно в те времена. Но только тогда.