– Да, правда, не придаю, но поди знай, вдруг и с этими получится так же, как и со всеми остальными? А вдруг, когда уж совсем уверишься, что таких гарантий у тебя нет и никогда не предвидится, все-таки появится желание ими обзавестись?

Она улыбнулась, но сама себе, каким-то своим мыслям.

– Конечно, всякое бывает. Да только стоит ли из-за таких страхов отказывать себе в удовольствиях и не делать того, что хочется?

Я не ответил. Тогда она снова, с какой-то совсем уж явной настойчивостью проговорила:

– Если ты и правда так свободен, как говоришь, почему бы тебе не поехать вместе с нами?

– Теперь уже и сам не знаю, – ответил я. – А вообще-то, правда, почему бы и нет?

Она отвернулась и стыдливо промолвила:

– Только не думай, будто ты будешь первым.

– Да что ты, у меня и в мыслях такого не было.

Она помолчала. Потом продолжила:

– Я сказала это, чтобы ты не думал, будто решаешься на что-то из ряда вон выходящее. Просто чтобы убедить тебя уехать со мной.

– И что, много их было?

– Всяко бывало… – ответила она. – Ведь уже три года, как я ищу его…

– А что же ты с ними делаешь, когда они тебе надоедают?

– Выбрасываю в море.

Мы рассмеялись, но не так чтобы очень от души.

– Знаешь, – предложил я, – давай подождем до завтра, а там будет видно.

И снова пошли к ней в каюту.

Мы опять проснулись поздно. Солнце было уже высоко, когда мы вышли на палубу. Все было так же, как и в прошлый раз, точь-в-точь так же и одновременно совсем по-другому, должно быть, еще и потому, что в воздухе уже витала мысль об ее отъезде. Перекусили в баре, что там нашлось – сыром, анчоусами. Пили кофе и вино. Мы были снова одни на всей яхте и, даже пока ели, ни на минуту не могли об этом забыть. Она то и дело поглядывала на часы, вид у нее был чуть встревоженный, она ведь не могла не понять, что я и сам еще толком не знаю, чего хочу, и предчувствовала, что решать за меня придется ей. Потом снова первой заговорила об отъезде:

– А что ты собираешься делать, если не поедешь с нами?

– Да всегда что-нибудь найдется. Знаешь, за последние дни я принял столько решений, – рассмеялся я, – что просто не в силах принять еще одно.

– Наоборот, одним больше, одним меньше, какая разница?

– Так кто же такой этот матрос с Гибралтара? – спросил я.

– Я ведь тебе уже сказала, – проговорила она, – молодой преступник, двадцатилетний убийца.

– А еще?

– Больше ничего. Если ты убийца, ты только убийца, и больше никто, особенно если тебе двадцать лет.

– Я хочу, – попросил я, – чтобы ты рассказала мне его историю.

– У него нет никакой истории, – ответила она. – Когда становишься убийцей в двадцать Лет, у тебя уже больше нет истории. Ты уже не можешь ни идти вперед, ни отступить назад, ни добиться чего-нибудь в жизни, ни потерпеть поражение.

– И все-таки, пожалуйста, расскажи мне его историю. Ну, хотя бы совсем-совсем коротко.

– Я устала, – взмолилась она, – да и нет у него никакой истории.

Потом откинулась на спинку кресла. Вид у нее, и правда, был довольно измученный. Я сходил и принес ей стакан вина.

– Здесь, в Италии, тебе все равно не найти себе никакого занятия, – заметила она. – Вернешься во Францию и снова займешься писаниной в этом своем Гражданском состоянии.

– Нет. Ни за что на свете, только не это.

Я ни о чем ее больше не спрашивал. Солнце уже освещало даже пол бара. Это она снова заговорила первой.

– Понимаешь, – сказала она, – это был человек, который дважды избежал смерти. К таким мужчинам питаешь даже больше, чем просто любовь, а как бы это сказать… какую-то особую верность, что ли.

– Понимаю, – ответил я.

– Вернешься в Париж, – пророчила она, – снова сойдешься с ней, снова вернешься в Гражданское состояние, и все пойдет по-прежнему.

– Ну, хотя бы совсем коротко, – попросил я, – какую-нибудь свою историю, про тебя.

– У меня уже осталось не так много времени, – отказалась она.

Потом добавила:

– По-моему, самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, это все-таки уплыть на этой яхте. Я хочу сказать, в твоем положении.

– Посмотрим, – ответил я. – Ну, расскажи.

– У меня нет никакой истории, кроме той, что связана с ним.

– Ну, прошу тебя, пожалуйста, – молил я.

– Я же тебе уже все рассказала, – проговорила она. – Детство я провела в одном поселке около испанской границы. Отец держал кафе с табачной лавкой. Нас было пятеро детей, я самая старшая. Клиенты были всегда одни и те же – таможенники, контрабандисты, летом иногда забредали туристы. Однажды ночью, мне было тогда девятнадцать, я села в машину одного клиента и уехала в Париж. Там провела год. Узнала все, чему обычно там учатся – как служить продавщицей в «Самаритянке», голодать, ужинать сухим хлебом, как наесться и напиться всласть и как приходится платить за такие пирушки, цену хлеба и что такое свобода, равенство и братство. Считается, будто это так много, но на самом деле это ничто в сравнении с тем, чему может научить вас один человек. Когда прошел год, я уже была по горло сыта Парижем и отправилась в Марсель. Мне было двадцать, а в этом возрасте всегда делают глупости, вот мне и захотелось поплавать на какой-нибудь яхте. Море и путешествия ассоциировались у меня с ослепительной белизной яхт. В бюро по найму местного яхт-клуба оказалось только одно вакантное место, официантки. Я согласилась. Яхта отправлялась в кругосветное путешествие, на целый год. Она отплыла из Марселя через три дня после того, как я получила это место. Это было в сентябре, утром. Взяли курс на Атлантику. На другой день, примерно через сутки, часов в десять, один из матросов заметил в море какую-то странную крошечную точку. Хозяин взял бинокль и разглядел шлюпку, в ней лежал человек. Она шла прямо на нас. Мы остановили машины, спустили трап. Один матрос вытащил его на палубу. Тот только сказал, что очень устал и хочет пить. Эти слова до сих пор звучат у меня в ушах. Всякий раз, когда мне хочется вспомнить его голос, я вспоминаю именно эти слова. В общем, слова как слова, какие мы говорим каждый день, но в некоторых обстоятельствах они приобретают какой-то особый смысл. Так вот, он произнес их и тут же потерял сознание. С помощью пощечин и уксуса его снова привели в чувство, потом заставили выпить чего-то крепкого. Он выпил и сразу заснул, прямо там, на палубе. Проспал он часов восемь. Я часто проходила мимо, очень часто, ведь он лежал недалеко от бара. И успела хорошо его рассмотреть. Кожа у него на лице была сожжена, облупилась от солнца и соли, ладони в кровь содраны веслами. Похоже, он много дней прятался где-то в засаде, пока ему не удалось стащить лодку, а потом столько же, если не больше, подстерегал какой-нибудь корабль. На нем были брюки защитного цвета, цвета хаки, знаешь, цвета войны и убийства. Он был молод, ему было всего двадцать. Но уже успел стать убийцей. А у меня едва хватило времени, чтобы набегаться по киношкам. Что ж, каждый живет как может. И, кажется, он еще и проснуться-то не успел, а я уже была влюблена в него по уши. Вечером, когда его накормили, я пришла к нему в каюту. Зажгла свет. Он спал. Только что вынырнул из таких пучин ужаса, ему и в голову не могло прийти, что в тот вечер найдется женщина, у которой возникнет желание оказаться с ним рядом, думаю, ему этого даже и не хотелось. А мне тогда, похоже, да нет, пожалуй, даже наверняка, именно это-то и было нужно. Он узнал меня, поднял голову и спросил: должно быть, надо освободить каюту? Я ответила: вовсе нет. Вот так все и началось. И длилось шесть месяцев. Хозяин нанял его на яхту. Неделя шла за неделей. Он ни разу никому не рассказал своей истории, даже мне. Я до сих пор так и не знаю его настоящего имени. Через полгода, однажды вечером, это было в Шанхае, он спустился на берег поиграть в покер и не вернулся назад.

– И что же, ты так и не знаешь, кого он убил?

– Однажды вечером на Монмартре он задушил какого-то американца. Я узнала об этом только много спустя. Взял у него деньги, играл на них в покер, потом все спустил. Нет, он задушил того американца вовсе не из-за денег, не ради того, чтобы отнять у него эти деньги. Нет, в двадцать лет такое совершают без всякой цели, и он это сделал, почти сам того не желая. Этим человеком оказался король шарикоподшипников, некто по имени Нельсон Нельсон.