Нил провел по пиле левым запястьем. Лезвие прорезало ткани без малейшей заминки, и кровь и осколки кости разлетелись по всему верстаку. Паника взвыл. А Нил нет. Он был за чертой крика, за чертой боли. Его Левая кисть бесполезным куском мяса шлепнулась на землю, но это не остановило Нила — будто в ударе карате он опустил правую руку. Лезвие прошло через кость, мышцы, сухожилия, и правая кисть плюхнулась на пол в какой-то паре дюймов от левой.

Черная '59 у него за спиной начала кипеть, с шипением пошла пузырями от жара. Нил заизвивался от ожога, наклонился вперед, не обращая внимания на кровь, фонтаном хлещущую ему на сапоги. Гитара соскользнула ему на шею, потом через голову вниз, чтобы со звоном упасть на землю. Прохладная поверхность деки накалилась, краска пузырилась. С резким звоном, будто стаккато автоматной очереди, рвались одна за другой струны. Черная '59 трепыхалась на полу, возле обрубленных кистей, которые на глазах чернели и съеживались, которые пытались, черт побери, доползти до инструмента, коснуться его, погладить струны, восстановить оборванную связь.

Нил пошатнулся, перед глазами у него плыло, но Пэм увидела ползущие к гитаре руки и метнулась вперед, пригнувшись, словно победитель на последних метрах спринтерского забега. Ее нога врезалась в черную '59, резким ударом отфутболила гитару прочь. Ударившись о стену, инструмент разлетелся на части, кожу и волосы Нилу опалило жаром взрыва.

Руки, теперь вне пределов досягаемости, сжимаются и разжимаются в судорогах, потом чернеют и сжимаются с вонью горелого мяса. Несколько секунд спустя они уже истончились, напоминают всего лишь маленькие кусочки пережаренной вырезки.

Он слышит крик, откуда-то извне и изнутри своей головы. Высокий, то поднимающийся, то затухающий вопль «Суки!», и что-то темное и омерзительное уходит прочь, засасываемое вниз и в отдаленную тьму, уходящую все дальше и дальше, пока она не исчезает совсем из его внутреннего взора.

Поворачиваясь к Пэм, он заткнул обрубки рук под мышки и тут же насквозь промок от крови, а потом повалился вперед, тяжело рухнул ничком на пол мастерской. Опилки окрасились темно-красным.

Хотя Пэм вывезла кресло Нила с заднего выхода из больницы, ничего им эта уловка не дала. Газетчики обрушились на них — выкрикивали все разом вопросы, требовали рассказать о таинственном «несчастном случае» (который бульварная пресса уже объявила частью неудавшейся попытки совместного самоубийства), о предполагаемом мини-сериале на телевидении о его жизни, контрактах на книги, о том, что, черт побери, может делать музыкант, не способный больше играть.

— Твоей карьере конец, Нил! — выкрикнул телерепортер. — Что ты чувствуешь?

Нил еще искал, что сказать, а Пэм, шагнув к микрофону, говорила:

— Его карьера далеко не закончена. Если Бетховен мог писать музыку, оглохнув, Нил может делать музыку и без рук. У меня полно идей…

— У тебя? — поднимает глаза Нил.

Она улыбается.

— У нас полно идей. — Пальцы ее треплют чистые короткие волосы Нила. — И мы еще наведем шороху в мире музыки. Здесь речь о партнерстве на всю жизнь. — Она смотрит на него сверху вниз.

Глядя снизу вверх, Нил видит в ее глазах все. Они ни о чем не говорили, ничего не обсуждали, но им и не надо было. Она сама обо всем догадалась. Но молчала: ни ему не сказала ничего, ни знакомым, ни полиции. Она поняла. Она все понимает.

— Партнерство на всю жизнь, — повторяет она. — Не так ли, любовь моя?

Он смотрит на нее с требуемой нежностью, с «о-таким верным» выражением искренности и счастья, которые говорят, что они навсегда вместе и никогда не расстанутся…

Пульсируют культи.

И где-то…

Глубоко, глубоко, в самых темных глубинах души слабый голос. И голос шепчет: «Суки…»

Но он не слышит.

Пока.