Она оборвалась быстрее и совсем не так, как он хотел бы. Дома, как всегда, его встретили радостным оживлением, восхищались его загаром, всем видом хорошо отдохнувшего человека и наслаждались привезенным виноградом. Во время ужина он вдруг заметил, что Варя смотрит на него каким-то странным, не то изучающим, не то вопросительным взглядом.
— Ты что, Варя? — спросил он.
— А? Нет, ничего, просто задумалась.
Когда разошлись, Шевелев обнял Варю за плечи.
— Ну, рассказывай, как вы тут жили?
Варя мягко высвободилась.
— Подожди, я постелю. Жили, как всегда. Обыкновенно… А у тебя ничего не случилось?
Варя опять смотрела на него своим странным взглядом, и Шевелев благословил загар: он почувствовал, что лицо его вспыхнуло, как вспыхивало когда-то в мальчишестве
— У меня? — почти натурально удивился он. — Что могло случиться, если я вел совершенно растительный образ жизни?
— Ну, может, не сейчас, вообще?
— А что могло случиться вообще? Я не понимаю, о чём ты говоришь!
— Не знаю. Знать это можешь только ты.
— Но это же абракадабра какая-то! Ты спрашиваешь о том, чего не знаешь, а я должен отвечать то, чего не знаю?..
— Ну что ж, — помолчав, сказала Варя. — Раз так, значит, так и будет… Ложись, я пойду мыть посуду.
В смятении, почти панике Шевелев лихорадочно перебирал все возможности. Варя узнала? Но что, как, от кого? Проболталась Зинаида? Исключено. Кто-нибудь из знакомых? Не было во Фрунзенском ни одной знакомой души. Увидели, когда Марийка и Люба провожали его в Алуште? Он прилетел раньше, чем кто-либо мог рассказать… Да и вообще всё это вздор! Если бы Варя знала, она не стала бы задавать наводящих вопросов. Она всегда говорит прямо, в открытую. За всю их совместную жизнь не было ни одною исключения. Значит, это не знание, а только предположения, догадки, подозрения? Тогда ничего страшного: так или иначе их удастся рассеять…
Шевелев успокоился — и заснул. Сквозь сон он услышал, как «кукушка» — подарок Матвея — прокуковала восемь, отрыл глаза и ужаснулся: на дворе стоял белый день, Вари рядом не было, подушка её была не смята. Заснуть в первую ночь после месячной разлуки! Если возникли подозрения, то лучшего подтверждения не придумать… Он вскочил и, как был, босиком, пошел в кухню. Варя готовила завтрак.
— Что это значит? Ты не спала всю ночь?
— Нет, спала: я прикорнула на диванчике.
— Но почему ты не легла в постель?
— Жалко было будить: ты так сладко спал…
— Ни черта бы мне не сделалось! Что это за сон — крючком на диванчике… Вон веки припухли, круги под глазами.
— Ничего, сегодня наверстаю, отосплюсь.
Ночью, когда они легли и Шевелев потянулся к Варе, она отстранилась:
— Не надо, Миша. Я больше не могу…
— Не можешь или не хочешь?
— Не хочу. И значит, не могу.
— Но почему?
— Рано или поздно это ведь происходит с каждым… Вот произошло со мной.
— Да что произошло?
Он тронул рукой её лицо, чтобы повернуть к себе, — лицо Вари было залито слезами.
— Ты плачешь?
— Неужели я должна радоваться, узнав, что оказалась старой?
Шевелев долго и горячо оспаривал и разубеждал. Варя молча слушала, потом сказала:
— Да, ты прав, конечно. Все это глупости. Бабья дурь… Спи, тебе завтра на работу.
На следующее утро круги под глазами у Вари стали ещё темнее. Шевелев был уверен, что она не спала и эту ночь, но промолчал. Он побоялся, что этот разговор, если он его начнет, может оказаться последним. Все его повторные попытки восстановить близость Варя отклоняла.
Так они перестали быть мужем и женой.
Когда на следующий год подошло время отпуска, Варя спросила, что подготовить ему в дорогу.
— Ничего не нужно, никакой дороги не будет. Ни в Алушту, ни вообще. Отъездился.
И он слово в слово повторил то, что в свое время сказал ему профессор, только приписал его слова поликлиническому врачу и мифическому консультанту, который оказался при медосмотре.
— Так что буду теперь жить по завету: сиди, Ерёма, дома.
— Конечно, — сказала Варя, — раз так опасно… А жаль: после каждой поездки ты словно молодел.
Ни в интонации, ни в выражении Вариного лица Шевелев не уловил никакого скрытого смысла — она просто повторила то, что говорила и прежде.
Сестру Шевелев попросил написать Марийке о приговоре врачей и о том, что больше он приезжать не сможет.
В шестьдесят первом году Зинаида получила письмо, подписанное Марийкой и Любой. В нем мать и дочь писали, что Люба поступила в Крымский мединститут, получила стипендию и место в общежитии, они ни в чём не нуждаются и ему не следует больше посылать никаких денег. Пусть дорогой тато и любый Михасю больше не надрывается, не работает сверхурочно. Должно быть, оттого, что он так через силу работал, у него и появилась эта болезнь. Пусть он спокойно отдыхает и думает только о том, чтобы вылечиться, тогда, бог даст, он сможет приехать и к ним, потому как они его по-прежнему любят и очень о нем скучают. А если он станет снова посылать деньги, Марийка будет отсылать их обратно, так что из этого всё равно ничего не получится, кроме трат на пересылку переводов…
Посылать деньги Шевелев перестал, но «халтуру», хоть и в уменьшенном объеме, пришлось продолжать. Димка ещё учился в школе, а состояние Вари настолько ухудшилось, что после долгих споров удалось уговорить её уйти с работы. Время от времени подрабатывать приходилось и потом, после ухода на пенсию. В институте его уважали и ценили, в предпенсионный год дали возможность выработать максимум. Пенсии не хватало, но просить у сыновей Шевелев не хотел, а им не приходило в голову помогать родителям: они слишком привыкли к тому, что родители всегда помогали им. Только Сергей написал, что вот-вот должен получить прибавку и всю её будет высылать. Шевелев ответил, что, поскольку у Сергея прибавление семейства идет сдвоенным порядком — в это время как раз родились Петька и Пашка, — прибавка пригодится ему самому. Они с мамой пока обходятся, а будет круто, он напишет. И, конечно, не написал.
Возвращаясь из булочной, Шевелев столкнулся в подъезде с Зинаидой. В руках у неё был полиэтиленовый мешочек с какой-то едой.
— А, благодетельница! Ты бы перестала дурака валять, веселить дворников своей принципиальностью. Ну-ка, давай поднимемся, есть дело! Ты Марийке о смерти Вари не писала?
— Н-нет, — с запинкой ответила Зина. Запинка объяснялась тем, что писать она начала, но ещё не закончила письма.
— Так вот, не вздумай писать. Ни сейчас, ни потом.
— Почему?
— Чтобы не пробуждать надежды, которые не сбудутся никогда.
Зина помолчала.
— Конечно, сейчас рано об этом говорить… Но кто может знать, что будет потом? Время — лучший врач. Утраченного не вернешь тем, что будешь длить несчастье другого. А разве Марийка, хотя бы под конец жизни, не заслужила свою долю счастья?
— Ну, бабы! — вскипел Шевелев. — Ещё венки, наверно, не осыпались, а у тебя уже своднические идеи! Какое счастье получит Марийка? Я ей изуродовал жизнь, а теперь вот он я, старая развалина, ухаживай за мной… Как тебе не стыдно, моралистка?
Зине стало стыдно, она растерянно оглянулась по сторонам и тут же пришла в ужас:
— Господи! Ну и свинство ты развел за несколько дней!
— Наплевать! — отрезал Шевелев.
— Что значит — наплевать? Допустим, тебе нравится жить в грязи, но к тебе же люди ходят!
— Никто ко мне не ходит.
Зина, уже не слушая, принялась за уборку. Когда сестра ушла, Шевелев обошел квартиру. Только теперь он, по контрасту, понял, что свинство действительно было изрядным. «Чертова кукла» постаралась — всё сверкало. Но зачем, для кого? Он вернулся к непроизвольно вырвавшейся фразе: к нему на самом деле никто не ходил…
Так сложилось давно. Все его дружеские, приятельские связи образовались в институте, с сослуживцами. Сначала и он с Варей бывал у друзей, время от времени собирались у них. По правде говоря, такие сборища не слишком радовали Шевелева. Они сводились к тому, что гости мялись и маялись в ожидании ужина. За столом наступало краткое оживление, направленное главным образом на еду и напитки. После трех-четырех поспешно заглотанных рюмок начинали пьянеть, тогда и вовсе кончался осмысленный разговор — начинался галдеж обо всём и ни о чём, тыканье окурков в еду, споры, в которых каждый слушает и слышит только себя. Ещё хуже было, если, окончательно окосев, затевали хоровое пение. Особенно старались те, кто, будучи трезвым, рта не открывал, так как не имел ни голоса, ни слуха… Когда Шевелеву пришлось прирабатывать, пьяные застолья отпали, а вместе с ними отпала большая часть бывших друзей: оказалось, бутылка была единственным, что их связывало и объединяло. С остальными дружественные отношения сохранились, но взаимные визиты стали крайне редкими. Они не стали чаще и потом, когда большинство из друзей вышли на пенсию. Раньше их объединяли работа, общие интересы, теперь общими остались лишь воспоминания — связь не слишком прочная и мало-помалу угасающая.
