Высокие нравственные принципы требуют высоких слов, и Зина их не жалела:

— Ты не понимаешь, что это травма для ребенка — не иметь отца? Одно дело — отец погиб на фронте… Но ты, слава богу, жив. И она знает, что ты жив! Что можно ей сказать, чем объяснить, оправдать твое поведение? Ты деньги посылаешь? Ах, какая заслуга! Да ты просто был бы презренным негодяем, если бы не помогал! Но деньги отца не заменят. Почему девочка должна страдать от сознания, что она не такая, как другие, а хуже их… У неё есть три брата, они легальные, первосортные, а она, выходит, нелегальная, второсортная?

— Откуда ей это известно?

— Я была у Марийки. И Люба мне очень понравилась — прекрасная девочка…

— Да кто тебя просил, чертова кукла?

— Я ещё должна спрашивать у тебя разрешения? Ты потерял совесть, но у меня она есть!

Шевелев подавил вспышку ярости. Он понимал, что и вспыхнула-то она только потому, что Зина угодила в больное место. Его давно грызло сознание вины перед Марийкой. Как бы ни была она неприхотлива и вынослива, трудолюбива и самоотверженна, ей пришлось, конечно, очень трудно. Люди даже в полноте житейского опыта и сил не так легко решаются ломать устоявшийся уклад жизни. А тут с маленьким ребенком на руках, и сама ещё, в сущности, девчонка, разом оборвала всё и ринулась в незнаемое — в далекие, неведомые места, в непривычный климат, совершенно другой уклад жизни среди чужих людей… И всё нужно было начинать сначала, что называется, с нуля. Что она привезла с собой? Какое-то тряпьё — свои и дочкины одежки — да деньги. Сколько там было этих денег, и чего они стоили после катастрофической засухи сорок шестого, если ещё раньше обесценились до предела?.. А дочка? Конечно, права была Марийка — на новом месте не так будут лезть в душу, но ведь и там могли найтись злоязычные стервозы, для которых нет занятия сладостнее, чем солью притворного сочувствия посыпать раны ближнего…

Он не только понимал, что должен, обязан съездить к Марийке, повидать дочь, а если удастся, в чем-то помочь, но и сам очень хотел этого и только не знал, как сделать так, чтобы поездка выглядела совершенно естественной, не могла навести на какие-то подозрения. Помогло несчастье. Гипертонические кризы время от времени повторялись, но не были слишком частыми. В пятьдесят четвертом и особенно в пятьдесят пятом они возвращались чаще и сделались тяжелее. То ли отзывалось незатихающее эхо войны, то ли сказывалась непрерывная, без отдыха, дополнительная нагрузка, которую взвалил на себя Шевелев, начиная с сорок шестого. Даже уходя в отпуск, он продолжал изготовлять осточертевшие листы курсовых и дипломных проектов. С течением времени к ним прибавились листы для жаждущих «остепениться» безруких кандидатов в кандидаты наук. От всех настояний поехать в дом отдыха или санаторий он отмахивался.

Однако в начале пятьдесят шестого случился настолько тяжелый криз, что «скорая помощь» отвезла Шевелева в клинику Перед выпиской заведующий отделением, пожилой профессор, спросил его, когда он последний раз отдыхал.

— Если по правде, то до войны, — ответил Шевелев и пояснил, что вынужден подрабатывать, так как семья большая, зарплаты не хватает.

— Вы думаете, вашей семье станет лучше, когда вас похоронят? Какая у вас специальность?

— Инженер-строитель. Но работаю не на стройке, а в проектном институте.

— Это несущественно. Важно, что вы знаете об усталости материалов. В том числе и металлов. Металл и тот устает! Человек, конечно, выносливее любого металла, но всему есть предел. Поэтому, если не хотите обездолить семью, — отдыхать обязательно. Но ни в коем случае не меняйте климат — отдыхать только под Киевом.

— Что тут за отдых?

— Вы инженер, стало быть, знаете. Рессору изгибают, потом закаливают. Что с ней произойдет, если её резко выпрямить?

— Она лопнет.

— Вот именно! Мы с вами уже изогнутые рессоры, и лучше не пробовать выпрямляться. И ещё одно — при поездках самолет исключается. Поднимаясь и опускаясь, он круто набирает или теряет высоту. У нормальных людей при этом ощущается боль в ушах и прочее. Вы уже вне нормы. Поэтому, даже приземляясь, вы можете запросто попасть на небо или уж не знаю куда… Во всяком случае, спешить туда вряд ли стоит.

Рассказывая дома о советах профессора, Шевелев несколько смягчил их, а о запрете летать и менять климат умолчал совсем. Без профессорских рекомендаций Варя и Зина давно настаивали на необходимости отдыха, теперь они насели на него с такой категоричностью, что пришлось сдаться. Неизвестно было лишь, как и куда поехать.

— Неужели институт не может выделить тебе путевку? — спросила Варя. — Наверно, у районо меньше возможностей, а вот дали же Зине путевку.

— А я откажусь, если и дадут, — сказал Шевелев, — потому что я или сбегу оттуда и пропадут деньги, или убью санаторного радиста. Эти троглодиты с утра запускают свои дьявольские машины и до поздней ночи гвоздят отдыхающих эстрадной пошлятиной.

— Откуда ты знаешь? Ты же нигде не был.

— Знаю. Мне сослуживцы рассказывали. Я бы государственным декретом запретил установку радиоузлов в санаториях и домах отдыха… В целях охраны физического, а также духовного здоровья трудящихся…

Эстрадного лалаканья Шевелев действительно не любил, но дело было не в нём: он опасался, что запреты профессора записаны в его карточку, для получения путевки нужна санаторная карта, и поликлиника может её не выдать.

— А что, если, — сказала Зина, — что если тебе поехать в Алушту или в Рабочий Уголок?

— Без путевки?

— Туда можно и без путевки. Когда мы приехали в Алушту, на автобусной остановке была целая куча хозяек — предлагали койки, даже комнаты. Многие так и едут, дикарями. И в Рабочем Уголке некоторые так жили. Одни просто жили частным образом, а питались в столовке. А кое-кто даже снимал комнату и столовался у хозяйки.

— Может, в самом деле? — спросила Варя.

— А ты как будешь тут справляться?

— А что я? Сережа в Москве, ты будешь в Крыму. Мы втроем отлично проживем. Мне даже легче будет: одним нахлебником меньше, — засмеялась Варя.

…Люди знают, что они смертны, но лишь немногие одержимы неотступным страхом смерти и непрестанным ожиданием её превращают свою жизнь в пытку. Большинство сознательно или бессознательно избегает мысли о смерти, смутно надеясь, что она случится когда-то потом, в отдаленном будущем, и потому отмахивается от мрачных предостережений. Шевелев принадлежал к большинству.

Нарушая профессорский запрет менять климат, он пренебрег и вторым — решил не ехать, а лететь, чтобы сэкономить время и не маяться в душном вагоне. Маяться пришлось и в самолете. Ил-12 летел на небольшой высоте, день был жаркий, и машина то и дело проваливалась в воздушные ямы. Над Сивашом, где чередовались суша, белесые или странно розоватые озера, самолет стал похож на воздушную телегу, ковыляющую по невидимым гигантским булыжникам, — с такой силой после очередной ямы ударялся подбрюшьем в тугие потоки восходящего воздуха. После воздушной тряски поездка в автобусе показалась освежающей прогулкой. Давно перевалило за полдень, Шевелев проголодался и пообедал в столовой. То ли волнение, то ли искусство поваров лишили еду всякого вкуса. Он заспешил на пристань и попал к самому отходу рейсового катера.

Описания Зины оказались настолько точными, что спрашивать о дороге не пришлось. Он поднялся к верхнему ярусу домов. Осененная старой шелковицей дверь была открыта настежь. Шевелев постучал по косяку.

— Кто там? Входите, дверь открыта.

Шевелев миновал прихожую. В комнатке из-за стола встала вернувшаяся в юность тоненькая Марийка в коротком платье. Увидев его, она прикусила губу.

— Люба? — сказал Шевелев. — Ты меня не знаешь. Давай будем знакомиться…

— Нет, я вас знаю, — сказала Люба и покраснела. — Вы — мой тато…

— Ты не можешь меня помнить! Тебе было всего два года…

— А вот, — показала Люба.

Посреди стены, обрамленный вышитыми полотенцами, висел портрет Шевелева. Даже неумелое увеличение и грубая ретушь не смогли окончательно уничтожить сходство фотографии с оригиналом…