Широкая, обсаженная деревьями Узбекистанская кончилась. За ней потянулась узкая улочка, которая почему-то называлась Чимкентским трактом, хотя ничем не напоминала тракт. Кончились и привычные, европейского вида домики. Дальше вдоль тракта с обеих сторон тянулись сплошные глинобитные ограды. Она уже знала, что называются они дувалами, но не знала, что забрела в Старый город, где совсем не было привычных домов и вообще на улицах не было никаких домов, а только сплошные стены дувалов.

Возвращаться назад было мучительно и бессмысленно. Варя свернула в первый проулок направо, надеясь, что он приведет её туда, где снова стоят нормальные дома. Высоченные, в два человеческих роста, дувалы вздымались, как отвесные обрывы ущелья, ветер сюда не проникал, и в ущелье стоял удушливый зной. Ноги по щиколотку уходили в горячую бархатную пыль. Борька начал кукситься, потом плакать, Сережа молчал, но она видела, что он держится из последних сил. Её силы тоже были на исходе.

Стены глиняного ущелья уперлись в переулок. Но он не вел в европейскую часть города, а уходил влево, и вдоль него тоже тянулись только дувалы. Правда, здесь они были пониже, за ними виднелись кроны деревьев, изредка плоские крыши, на которых рос бурьян. Борька требовал воды, пить хотели и они с Сережей. Увидев в дувале калитку из широких досок, Варя постучала раз, потом другой. Калитка приоткрылась, за ней стоял седой узбек в белой рубахе и штанах, в глубоких галошах на босу ногу.

— Извините, пожалуйста, — сказала Варя, — простите, что я вас беспокою…

— Маныке белъмайде[1], — сказал старик и захлопнул калитку.

Варя постучала снова, потом ещё раз, — калитка больше не открылась.

Так же ей ответили у второй калитки. Третья, как она ни стучала, не открылась вовсе.

Вот тут она и впала в отчаяние. Она не знала, куда дальше идти, как выбраться из лабиринта глухих глиняных стен, и некого было спросить, потому что ни одна живая душа не появлялась между этими стенами. А если бы и знала, у неё уже не было сил, чтобы проделать обратный путь.

У неё не было больше сил ни на что. Она села где стояла, прямо в размолотую горячую пыль, и прислонилась к дувалу. Зной и усталость сморили Борьку, он заснул, разметавшись, на её коленях. По замурзанному от пыли и слез лицу его ползали мухи. Сережа тоже сел, облокотился на поднятые коленки и стал похож на маленького старичка. Он не плакал, но и его лицо было в грязевых потеках — от пота.

Солнце било прямо в стену противоположного дувала, и под ним обычная желтоватая глина стала такой яркой, будто светилась изнутри. За дувалами плотная густая листва незнакомого дерева казалась почти черной, а ещё выше распахивалось голубое, отдающее синевой небо, которое вот только теперь Варя и увидела. Небо без единой тени или облачка, бесконечно далекое и безмятежно равнодушное. Из глаз Вари потекли слезы. Она не сдерживала их и не вытирала. Всё было ни к чему. Все страдания оказались напрасными, и даже пронзительная красота, простиравшаяся перед ней, была мучительна и враждебна. Она не могла ответить на безысходный вопрос: «Что делать? Что же делать?» Не было никого, кто мог бы на него ответить.

Шлепая босыми пятками по пыли, мимо неё пробежала девочка. Волосы её были заплетены во множество косичек, под платьем были длинные, до щиколоток, штаны. Она подбежала к калитке и постучала. Калитка не открылась.

— Ойе! — пронзительно закричала девочка. — Хаким! А Хаким!

Она повернулась единой к калитке и застучала в неё пяткой. Попеременно то одной, то другой она молотила пятками по калитке и с диким любопытством зыркала на сидящих у дувала. Калитка открылась, девочка юркнула в неё. За дувалом зазвучал её звонкий голос и ещё чей-то, потом голоса отдалились и затихли. Через некоторое время калитка приоткрылась, в неё выглянула сначала девочка, потом какая-то молодая женщина, за ней женщина постарше. Калитка снова закрылась, женские голоса негромко что-то обсудили. Потом из калитки вышла молодая женщина. Под платьем у нее тоже были длинные, сужающиеся к щиколоткам ситцевые штаны. Волосы были заплетены не в косички, а в две толстые косы. Она присела на корточки перед Варей и стала внимательно её рассматривать. Потом сказала:

— Зачем плячит? — Она согнала муху с лица Бориса. — Зачем баранчук[2] гразный-гразный? Яман![3] Баранчук чистый-чистый — якши![4] Айда! Будым баранчук дэлить чистый-чистый.

Она махнула рукой к калитке и поднялась. Варя с ребятами пошла следом. Слева за калиткой стоял глинобитный дом, справа под прямым углом к наружному дувалу уходил другой и исчезал среди фруктовых деревьев. Через проем в этом дувале они прошли в небольшой, чисто подметенный двор. Здесь, словно опираясь на наружный дувал, тоже стоял глинобитный дом, на плоской крыше которого рос бурьян. Посредине дома была приоткрытая дверь, по обе стороны от неё по два окна.

Следом за ними прибежала давешняя черноглазая девочка, потом ещё какая-то, подошла невысокая пожилая женщина, за ней другая, ещё старше. Из дома вышла худая старуха, в черном, как монашка. Лет ей, должно быть, было много, лицо в глубоких морщинах, но запавшие глаза были неожиданно ярки и зорки. Она подошла ближе и что-то сказала по-узбекски, но в это время Варя увидела: из-под внутреннего дувала в сторону сада идет неглубокая канавка — арык, а в арыке течет вода.

— Пить! — сказала Варя. — Дайте нам, пожалуйста, напиться. Воды! — пояснила она.

Молодая женщина метнулась в дом.

— Чой! — вслед ей сказала старуха.

Женщина вынесла большой пузатый чайник и пиалу и налила в неё зеленоватую жидкость. Женщины молча наблюдали, как жадно, захлебываясь, Борька, потом Сережа и сама Варя пьют теплую, слегка горчащую жидкость.

— Кок-чой[5], — пояснила молодая. — Якши!

— Спасибо вам, — сказала Варя.

Старуха что-то сказала, молодая перевела:

— Он сказал — где твой кибитка?

— Дом? Там, далеко… Там теперь война.

Про войну поняли все женщины и горестно закивали. Старуха спросила снова.

— Хазаин есть? — перевела молодая. — Mo-уж, — неуверенно пояснила она.

— Муж на войне.

Женщины снова горестно закивали. Только старуха стояла неподвижно.

— Папашка, мамашка есть?

— Нет, — отрицательно повела головой Варя. — Нет у меня ни мужа, ни дома, вот только они… И нигде никто не пускает, и что делать, я теперь совсем не знаю…

Слезы снова потекли у неё из глаз. Полуотвернувшись, она вытирала их ладонью, старалась сдержать, но они всё лились и лились. Женщины тихонько обменялись несколькими словами и замолчали. Старуха молча смотрела на неё, потом сказала несколько слов.

Женщины заулыбались, молодая весело перевела:

— Мамашка сказал — живи мой кибитка. Вот твой кибитка, — показала она на правую половину дома.

— Ой! — Варя даже растерялась. — Правда?.. И можно сразу? — Но тут же она остановилась. — А сколько я должна буду платить? Я ведь ещё и не работаю пока… Сколько денег?

Старуха снова произнесла несколько фраз, молодая перевела:

— Мамашка сказал — деньга не надо. Война — твой кибитка йок[6]. Мой кибитка бар[7]. Живи мой кибитка. Война кончал, твой пошел свой кибитка. Не надо деньга — война!

Сжав руки, Варя смотрела на старуху и не знала, что сказать.

Молодая показала пальцем на старуху:

— Его — Ойё, мамашка. — Потом она показала на пожилых женщин, на себя: — Его, его, мой — кизимка.

Варя догадалась, что «кизимка» означает «дочь».

— Мой, — сказала молодая, — Соодат. — Она направила палец на Варю и спросила: — Твой?

— Шевелева, — сказала Варя. — Варвара Шевелева.