Трибуна, графин, зал. Две стенографистки в тебя впились ушами. Двести человек студентов в тебя впились глазами. Перед тобой трехметровый портрет Сталина. За тобой тов. Фадеев. В дверях бритоголовые мужчины в портупеях. Тоже пришли послушать писателей.

Что тут скажешь?

– Шостакович гений, Сталин палач, а я дурак, что вовремя не удрал. А из вас, товарищи студенты, две трети пересажают. А ты, Фадеев, всех переживешь, но застрелишься от собственной подлости! Ну вас к черту!

Попить водички и уйти, гулко шагая через весь зал?

Ага, конечно.

Вышел. Откашлялся, попил водички. Помолчал. И сказал:

– Когда я писал какую-нибудь новую вещь, мне среди прочего было также очень важно, что скажет о моей новой вещи Шостакович, и когда появлялись новые вещи Шостаковича, я всегда восторженно хвалил их. И вдруг я читаю в газете «Правда», что опера Шостаковича есть «сумбур вместо музыки». Это сказала «Правда». Как же мне быть с моим отношением к Шостаковичу?

Потом стало по-другому.

Один писатель (Х) рассказывал, что ему руки выкрутили и заставили подписать письмо против Солженицына. А другой (Y) говорил, что ему выкручивали руки., но не смогли заставить. Но третий человек, сотрудник ЦК КПСС, рассказал, как дело было.

Этот Х прослышал, что готовят письмо видных писателей с осуждением Солженицына. А его, Х, там нету! Значит, он уже не видный! Впал в немилость! Поэтому он бросился в Союз писателей и на Старую площадь, умолял, скандалил и достиг-таки своей цели. Но было жесткое указание: чтобы этих подписантов было не слишком много. К примеру, 22 человека, не более. Поэтому, включив писателя Х, вычеркнули писателя Y; он, бедный, узнал об этом, уже когда газету развернул.

Впрочем, я знал писателя, которому на самом деле руки выкручивали, но он не подписал. Хотя вроде был номенклатурный человек. Депутат Верховного Совета Кайсын Кулиев. Он, помню, приехал из Нальчика и попросился пожить у нас дома. Его совсем загнали с этой подписью. Он просто прятался.

Я спросил:

– Кайсын, а вы почему не подписываете? Вы за Солженицына?

– Писатель не должен травить писателя, – сказал Кайсын. – Как гончар гончара, кузнец кузнеца. У нас так не принято.

За это Кайсыну Кулиеву не дали Ленинскую премию (давно стоял на очереди), но дали Государственную. А к юбилею не дали Героя (хотя ему было положено), но наградили орденом Ленина.

Вегетарианские, однако, времена…

ПАЧКА В ДЕНЬ

В романе Александра Крона «Бессонница» (1977) есть интересный разговор. Пересказываю по памяти, но близко к тексту.

Журналистка спрашивает героя, ученого-биолога:

– А правда, что ученые работают над проблемой бессмертия?

Он отвечает:

– Нет, неправда. Да и незачем.

– Почему? Это же мечта человечества! – Журналистка изумлена.

– А потому, – объясняет ученый, – что это был бы страшный подарок. Смотрите, вот мы, допустим, добились, что человек биологически бессмертен. Значит, чтобы он стал по-настоящему бессмертным, мы должны наделить его невиданной, желательно абсолютной механической, химической, термической, радиационной прочностью. А это в принципе невозможно. Значит, случайная смерть человека будет ужасающей трагедией. Гораздо большей, чем сейчас. Сейчас мы можем утешаться: мол, все там будем, рано или поздно все умрут. Ну вот, некто умер раньше срока. Но именно раньше срока, срок-то все равно не за горами. А тут? Человека сбила машина, а он мог жить вечно! Как с этим смириться? Я уж не говорю о проблемах прироста населения, о бездетном мире…

А ведь и верно. Бог с ним, с приростом населения, мы не о том.

Не только бессмертие, но и непривычно длинная жизнь – те же проблемы. Нам обещают, что лет через пятьдесят люди станут жить вдвое дольше. А станут ли они вдвое устойчивее против травм, пожаров, отравлений?

И еще. Мне кажется, что вся структура нашей жизни соответствует ее средней продолжительности. Жили короче – карьеры делали быстрее. А сейчас живут долго и учатся черт знает сколько. Магистратура, аспирантура, докторантура… Значит, если будут жить до двухсот, то учиться станут до семидесяти? Интересные дела.

Остается вопрос. В пачке 20 штук сигарет – это исходя из обычной дневной порции курильщика? Или это курильщик выкуривает в день 20 сигарет, потому что в пачке столько?

АПЕЛЬСИНОВКА

Трофимову приснился сон, целый роман.

Будто бы он пришел домой, и ему отчаянно захотелось выпить. Просто невмоготу. Дома была бутылка куантро, один приятель принес, апельсиновый ликер. Очень вкусно. Полегчало после третьей стопки. А почему так захотелось выпить, что стряслось? А потому, что он совершил какой-то скверный поступок. Такой стыдный, что даже забыл. Остался только стыд. Во сне так часто бывает. Трофимов видел сон и краем мысли понимал, что это сон.

Вот. Назавтра он снова затосковал, снова выпил куантро, и снова отпустило. Он решил отдохнуть от работы и от этих переживаний. Посидеть в кресле, почитать медленную книгу и полакомиться куантро. Ему понравилась эта сладкая водочка с чудесным южным запахом.

– Катя! – кричал Трофимов жене. – Плесни-ка мне апельсиновки!

Он так называл куантро.

Но Катя скоро с ним развелась, потому что он только пил свою апельсиновку и старался найти объяснение своему поступку. Какому поступку – он так и не вспомнил. Сон ведь, чего взять со сновидения.

У него была большая квартира. Он решил ее продать, купить маленькую, а на остальные деньги доживать жизнь. Потому что на работу его больше не брали.

Продал, получил кучу долларов. Но он был одинокий, старый и пьющий. Его сильно обманули, всучили драную квартирку на окраине, у сортировочной станции железной дороги. Оставшиеся деньги он держал под кухонным порогом: в этом довоенном доме был дощатый пол. За апельсиновкой ездил в центр, нес ее в закрытой сумке. Боялся, что соседи заметят, заподозрят и обокрадут.

Трофимов лежал на диване, смотрел в потолок, слушал, как с лязгом сцепляются вагоны, как свистят маневровые тепловозы, и старался вспомнить, что же он такого сделал ужасного, и однажды так принял апельсиновки, что рухнул у подъезда, и соседи вызвали «скорую».

А в больнице под утро настала такая тоска, что он все вспомнил.

Он проснулся, удивился столь странному сну и решил, что напишет об этом роман. Встанет, подойдет к длинному старинному комоду, выпьет натощак стакан минералки, пойдет в душ, потом на кухню, приготовит завтрак, разбудит Катю.

А потом, бодрый от чашки кофе и яичницы с сыром, пойдет в кабинет. Работать, работать, работать!

Открыл глаза. Вместо комода был инсультный старик, сосед по палате. Трофимов понял, что сон – это было на самом деле. А как он просыпался в своей прежней квартире – это был сон.

– Куантро, – сказал Трофимов, потянув носом воздух.

– Чего? – обернулась старушка, сидевшая подле своего старика.

– Апельсиновка, – сказал он. – Вкусно.

Старушка вздохнула, отделила от апельсина, который чистила, пару долек. Протянула ему. Положила ему прямо в рот.

– Спасибо, – сказал он, прожевав и прослезившись. – Уже как будто вспомнил – и опять забыл. А Катя не пришла.

– Ничего, – сказала старушка и повернулась к своему старику. – Придет.

Катя не пришла, потому что ничего не знала про него и знать не хотела. Потому что она помнила, что случилось. Трофимов заставил свою секретаршу сделать аборт и очень страдал из-за этого. Он сам рассказал пьяный, Катя его за язык не тянула.

ДРУГОЕ КИНО

Рослый красивый парень опять задел стул, на котором сидел Саша Кляйн. Он все время ходил туда-сюда, протискиваясь между столиками. Саша Кляйн сказал себе: еще раз – и все.

Парень шумно уселся на стул, обнял свою девушку. Она была тоже рослая и красивая. Между оранжевой футболкой и синими джинсами виднелся смуглый, чуть пушистый живот. Они стали целоваться, шевеля языками и прикрыв глаза. Парень откинулся назад и вытянул ноги. И уперся в ножку стула, на котором сидел Саша Кляйн. Стул поехал в сторону.