— Как только прибудете в Сталинград — я ведь в Куйбышеве сойду, — первым делом осмотрите пассажирский дебаркадер. Учтите, я его после ремонта сам принимал. Поверите, во все приходилось вникать, даже по художественной части. Когда подниметесь на второй этаж, в ресторан, обратите внимание на картину, которая висит над лестницей. Переправа на ней изображена.
Вот подошел я к этой картине еще во время приемки и вижу: баркасик идет, баржу с воинами тянет, а трос провис — весь в зигах! Ну, у нас это случается, если, скажем, баржу льдом подзатрет, тогда чалка бывает свободна, она вьется, а тут. Я спрашиваю у художников: «Это у вас что — лед или вода?» Говорят — вода. Тогда я спрашиваю: «Каким же образом двигается баржа на такой чалке?» Ну, для пассажиров, которые мимо картины в ресторан идут или уже из ресторана, это, может, незаметно останется, а вот речники могут даже обидеться.
Поверите, художники тут же воздвигли леса и натянули трос на картине, как я им сказал. Точно по моему указанию… Ну вот, когда все осмотрите, отыщите шкипера — стоит он того. Ивана Михайловича, я убежден, за границей лучше знают, чем у нас. Вы имеете представление, сколько иностранных делегаций перебывало в Сталинграде? Очень вам советую, попросите Ивана Михайловича рассказать, как он этот дебаркадер спасал. Говорит старик очень охотно — привык!
Тсс! Вот это мы послушаем. — Василий Адамович закурил безо всякого на этот раз «с вашего разрешения». — Есть у меня эта слабость — музыку очень люблю. Мандолину сам себе сделал — это раз! Гитару сделал — два! Пианино реставрировал. Только настроить не могу. Вторая моя слабость — лыжи. Каждую зиму немножко хожу. Вот, помню, выпал мне отпуск в Абастумане. За тридцать пять дней десять кило прибавил. И вот чудо! Представляете, сижу на открытом окне, играю на мандолине, а мороз двенадцать градусов, а я играю — красота! Со мной в одной комнате азербайджанец жил, тот все укрывался, а мне после Волги хоть бы что. У нас ведь четыре градуса тепла еще, а мы в тулупах вахту стоим, валяные сапоги надеваем, а там, пожалуйста, в одной рубашке — двенадцать градусов — у открытого окна! Там, видите ли, высоко от уровня моря — в этом все дело.
Мы вместе поужинали, а потом до трех часов ночи проговорили.
Василий Адамович сидел у маленького столика в своей каюте, подперев рукой висок, не отводя глаз от линкруста у меня над плечом. Могло показаться, что там висит панорама сталинградского рейда и он видит то, о чем говорит.
… День, а Волга черная от дыма, который отражается в воде. Ушла в Каспийское море эта вода, а из памяти ее не вытравишь… Плывут одна за другой горящие баржи. Уносит их. Пароходы большие и маленькие, катера Волжской флотилии — все это плавает по рейду, выделывает восьмерки. Капитаны стоят снаружи перед рубками, смотрят в небо — уходят от бомб, и не забывайте, пожалуйста, мирные капитаны пассажирского флота, гражданские, так сказать, люди!
Между налетами и во время налетов эти суда подвозят городу военные грузы и увозят из города население.
Василий Адамович топнул ногой:
— Вы знаете, что эта вот старая посудина постройки 1914 года прошла под лобовым огнем фашистских минометов, а тоже не линкор, как видите, — из дерева и горючей масляной краски. И чуда тут никакого нет. Я это еще тогда понял: самая надежная броня — воля, а еще точнее, душа человека, когда он воюет за свою правду и землю.
Василий Адамович взял книгу в зеленом переплете, положил ее на стол корешком наружу, провел пальцем по верхней его грани.
— Это берег. Вот сюда, на самый край, немцы выкатили минометы и танки. Они вырвались к Волге между Черным Рынком и Ерзовкой. Берег там, как переплет этой книги, ровный.
Он посмотрел на меня внимательно, потом провел ладонью по скатерти перед книгой и сказал:
— Это Волга.
Потом Василий Адамович белыми плоскими пальцами взял спичечный коробок и встряхнул его:
— Это «Георгий Седов» двадцать седьмого августа тысяча девятьсот сорок второго года.
Он осторожно положил коробок на скатерть подле книги.
— Выглядел теплоход тогда немного иначе после многих дней работы на сталинградской переправе. В каютах не было ни одного целого стекла. Зеркал тоже не было целых. Корпус был деформирован. Капитан контужен — контужен, но ходит. В таком виде он явился двадцать шестого августа к наркому речного флота, находившемуся тогда в одном из затонов. Ну, а характер капитана вы, наверно, знаете. Ну, предположим, что знаете!
К этому времени на Волге сложилась такая обстановка, что судам невозможно было дольше оставаться на сталинградском рейде. Галашин сам пришел к наркому и сказал:
«Разрешите увести «Седова». Не могу, чтобы его потопили».
«Пойдешь вниз — минные поля. Пойдешь вверх — фарватер пристрелян фашистами».
«Я пойду вверх, в Горький», — ответил Галашин.
«Тогда держись луговой стороны, поближе к своим, и в плен не попадайся».
«Хорошо, — сказал Галашин, — только я пойду как можно ближе к противнику».
Вы поняли что-нибудь? — с торжеством в голосе спросил меня Василий Адамович. — Ну, слушайте дальше. Дальше нарком говорит: «Вам дадут зенитку». А Галашин отвечает: «Не надо нам зенитки, она будет мешать».
Василий Адамович встал и тут же сел.
— Вот, смотрите: гитлеровцы здесь, на высоком берегу. Это фарватер. — Он ребром руки провел черту на скатерти. — Галашин решил пройти у них под носом — вот здесь, — и Василий Адамович провел ладонью вдоль корешка книги, — чтобы снаряды летели через «Седова» хотя бы в первые минуты, пока враг спохватится. Мысль на редкость простая, но пройти под самым берегом и не угодить на мель может только такой капитан, который знает дно реки не хуже, чем ее поверхность.
Ну вот, накануне рейса «Седов» ночевал в луговой стороне, замаскированный ветками. В те дни весь флот ходил в зелени — сверху немцы принимали суда за островки, благо их много на Волге.
Вечером двадцать шестого Галашин созвал всех женщин, проводниц, работников ресторана, и сказал: «Дело опасное. Идите-ка берегом, так вернее доберетесь до своих».
На берег никто не сошел… почти никто. Капитан еще раз обратился к команде: кто не уверен в себе, пусть сойдет сейчас! Таких не оказалось. После этого началась подготовка «Седова» к обороне. На тент были выведены пожарные насосы, чтобы судно все время обливалось водою. Водою частично затопили каюты. Рубку забронировали автопокрышками. Пассажиры разместились в трюмах. Боцман со своими помощниками заготовил все необходимое для заделки пробоин в корпусе. По всему судну были расставлены посты с таким расчетом, чтобы ни одного уголка не оставалось без надзора.
На следующий день, в одиннадцатом часу ночи, капитан дал команду: «Полный вперед!» И было у него на борту двести человек пассажиров — раненые и эвакуированные, четыреста пятьдесят тонн военного груза, команда, члены семейств и десять зенитчиков, запертых на ключ.
Ночь была темная — ни одного огонька на воде, только бурый отблеск пламени. В рубке капитан, покойный лоцман Козлов и штурвальный Матвей Денисов.
Василий Адамович бережно взял спичечный коробок и пододвинул его к уголку книги. Он свел брови и, пристально глядя на коробку спичек, очень медленно повел ее вдоль зеленого корешка.
— Теплоход подошел к Черному Рынку, это рядом с Тракторным. В ту же минуту взвились четыре ракеты, повисли в небе, осветили теплоход. Вы видите?! — закричал Василий Адамович. — Вот тут началось! Они били из орудии и минометов по тонким надстройкам ― это же все равно что бить по этому спичечному коробку! Целый час!
Неужели вам не рассказывали?
Я промолчала. Мне хотелось дослушать, как этот человек, влюбленный в дебаркадеры, говорит о чужих подвигах. Василий Адамович говорил, а мне припоминалось, как о том же рассказывал матрос Олесов:
«Шестьдесят минут нас крошило, шестьдесят минут — это же понятно, что такое иногда бывает час?.. А вот мы до сих пор живем, и «Седов» наш жив, и «дед» наш здравствует, и рулевой Матвей тоже все это время, пока шли в огню, у колеса выстоял — не шелохнулся человек никуда! Потому что с ним тут же капитан был, который что скажет, то и сбудется. А он сказал: уверен, что пройдем! Ну, а мы с ним всегда заодно, мы тоже были уверены, что пройдем, и тут, конечно, как полыхнет пожар! От Рынка до Ерзовки семь раз горели. Семь пожаров погасили».
