У чирика глаза разгорелись – быстро вытащил блокнот и помповым ружьем, только с виду огнестрельным, а на самом деле писчим, начал изображать витиеватый маршрут.

Солнечный день посерел, смолкли птицы. «Пур ле пти» – вспомнил Туз выражение путеводителя Гии, то есть – делать по-маленькому. И поискал глазами корыто. Честно говоря, был близок и к большому. Но делать нечего – поплелся вслед за Витасом в банк.

Достав из кармана безразмерную сумку с револьвером, Витас поклонился: «Сеньориты и кабальерос, какой чудесный буэнас тардес! – начал, как уличный попрошайка. – А утро будет еще прекрасней. Если желаете убедиться, живо – деньги!»

Никто не возражал. Всем было любопытно увидеть следующее утро. Сумка наполнялась, мирно переходя от окошка к окошку. Вот благоразумные люди – что капитал в сравнении с днем жизни! Ах, как ясно осознал это Туз, и стало ему совсем дурно в роли грабителя. Казалось, вот-вот рухнут тринадцать ацтекских небес, а сам он уже в жерле вулкана. Вмиг вспотел и завонял, точно год не мылся. «Господь Господа моего, как же тебе одиноко в расщепленном твоем двуединстве, – думал, цепенея. – Измыслил нас и создал, а мы чего творим!» Он должен был быть на стреме, как в стременах, на цыпочках, все примечая. Да так ошеломила внезапность и неотвратимость происходящего, что сгоряча проник взором в тонкие миры.

И увидел серебряного ангела-керубину. Конечно, ангел уместен на улице Данте, как, впрочем, и грешники. Отвергая бесполость, керубина приблизилась, прошептав: «Трахни меня, не отходя от кассы. Аз ме амор!» Лет двадцать назад Туз, возможно, и отважился бы, но теперь остерегся, не понимая, то ли у ангелов с обонянием плохо или просто насморк? Счастливый час подходил к концу, и следовало убираться из банка. Чирик уже подробно обрисовал на листочке весь путь до ада. «А теперь, компадре, разъясни, как попасть в рай», – от души просил его Коля. Но не суждено ему было узнать. Оставив довольного охранника, они скрылись в путаных переулках географических названий.

«Сдали экзамен! – чирикали наперебой, будто шальные воробьи, упорхнувшие от кошки. – Не сложнее, чем купить бананов! Чудесное ограбление! Розен Львович включит в учебник!»

Как птички беззаботные, они любили весь мир, друг друга и жалели ограбленных.

Три Марии

На следующее утро, размахивая газетой, ворвался к ним Розен-Лев.

«Кол за экзамен! – негодовал, подрастая, будто подзорная труба, готовая к применению. – Чем слушали на уроках?! Говорил же – среди чириков полно художников-самородков! Даже Рибера из этого племени! Совсем плохо тему отработали. – И швырнул на стол „Херальдо“ с большим, почти фотографическим, изображением Коли-ножа. – Вот, полюбуйтесь, каков красавец – то ли лошадь Пржевальского, то ли снежный человек. Но до чего же похож! Непременно закажу свой портрет у охранника»…

«Простите, амо, моя вина, – потупился Витас. – Хоть Коля и записывает лекции, да читать не успевает. А я совсем упустил из виду».

Розен-Лев закурил «хохотушку» и оттаял: «Эх, балбесы! Включу этот случай в учебник как пример вопиющего разгильдяйства. А сейчас отправляйтесь к Трем Мариям грехи смывать. Моя машина у входа»…

Горное озеро Три Марии лежало на склоне вулкана Попо неподалеку от францисканского монастыря. Вокруг рос подмосковный хвойный лес, перемежаемый великанскими кактусами, торчавшими тут и сям, как готические соборы. С обнаженной скалы струились прозрачные потоки, занавешивая однако вход в пещеру. Там во мгле угадывалось в каменном ложе подобие обширной купели.

Нельзя сказать, что, провалив экзамен, Коля-нож сильно расстроился. По дороге накупил кучу газет и теперь разглядывал себя во всех сразу: «Всю жизнь мечтал прогреметь! Вот, стобля, подфартило славно!»

Действительно, было необыкновенно хорошо. Вода и грела и бодрила, так всплескивалась, закипая местами, словно отчитывала за грешные дела, но мягко, как блудных детей. Казалось, добродушные призраки поглядывают с высокого свода. То ли это участок глубокого покоя, где пребывают души некрещеных младенцев, то ли зона сожалений, куда попадают не слишком закосневшие в пороке взрослые, способные отмыться. Хотелось верить, что таково истинное чистилище.

Из пещеры полагалось нырнуть в озеро. Пробуя воду ногой, Витас сказал: «Здесь купаются все ребята после ограблений, разбоев, похищений и убийств. Наведываются и ангелы, и демоны. Отсюда различимы рай и ад. Лучший край для изучения прилегающих областей – промежуточная станция. Тут еще можно определить дальнейшую судьбу. Так процеди, меня, Господи, отдели плохое от хорошего!»

Ему вторил Коля-нож с особым молитвенным привыванием: «Позволь мне, Боженька, по раям походить, по адам посмотреть, чтоб в чистилище остаться!» И оба нырнули с просьбами на устах. А вслед за ними Туз бессловесным солдатиком. Поплыли рядом.

«Древняя традиция, – говорил, отфыркиваясь, Витас, – зародилась в шестнадцатом веке, когда некий сеньор Анастасио изнасиловал и кокнул здесь трех Марий, монахинь из монастыря, после чего решил освежиться, да камнем на дно».

«Тут и дна-то вовсе нету!» – прибавил Коля, так зверски гребя по-собачьи, что до пупа торчал из озера.

Хлебнув воды, несносно горькой, Туз поспешил к берегу.

«Подавляющее большинство не тонет! – успокоил Витас. – Был, говорят, случай лет двадцать назад – сразу три наших полковника-грушника сгинули. Да неизвестно еще, сами или кто помог»…

Они вылезли на горячие камни, где Коля уже накрыл раскладной стул, и Витас произнес тост: «Полезно лишний раз убедиться, что грехи наши ничто в сравнении с сеньором Анастасио. Так выпьем за успешную пересдачу экзамена!»

Долго еще отмывались и пили – за угрызение и раскаяние, за индульгенцию и преображение, за чистилище, а под конец даже за консервацию и реставрацию.

Возвращаясь с озера, остановились в придорожном кабачке, устроенном на манер индейской хижины. За соседним столиком сидели три девицы, и Коля-нож бурно их приветствовал: «О, стобля, сестры – Тримарии!»

Хотя лишь очень беглому, легкомысленному взгляду они могли напомнить монахинь. Разодетые в пух и прах, то есть жутко скупо, – чуть пуха и горсточка праха, – а потому влекущие каждым выступом тела.

«Позовем?» – предложил Коля.

«На ваше усмотрение, ребята, – сказал Витас. – Мой орган в чужие не суется. Он, так сказать, правоохранительно-дремлющий»…

Когда Тримарии перебрались за их столик, что-то насторожило Туза. Сам не мог понять, в чем дело. В глазах уже двоилось, как на тринадцатом небе, и девушки казались отчасти мужиками. Проступало в них не столько сестринское, сколько братское.

Коля-нож засек время и заказал пульке – легкую кактусную брагу, непременно валящую с ног через час с четвертью. После утренней газеты он как-то разнуздался. Всяко намекал, что люди тут знаменитые, о которых то и дело трубят на весь мир.

«Ах, мы где-то видели твой портрет! – восхитились Тримарии. – Похож на Чавеса-Матадора! Ты известный боксер!? В каком весе? А мы ведь тоже раньше боксировали!»

«Женский бокс не уважаю!» – кобенился Коля.

«Мы выходили на ринг во втором полулегком, – скромно сообщили Тримарии. – Среди юношей».

«То есть?» – обмяк Коля-нож в нокдауне, утратив на время всякие способности.

Тримарии честно сосчитали в уме до десяти и поняли, что потрясение чересчур тяжелое.

«Аут!» – сказали, удаляясь, хором.

А Коля неуклонно валился с ног куда раньше установленного пульке срока. «Что это? – шептал. – Мужики переделанные?»

«Именно, – охотно подтвердил Витас. – Вот причина гибели империи ацтеков».

«Да что же у них в головах-то творится? – медленно очухивался Коля. – Хотел бы глянуть на их голые черепа. Я не боксер! – заорал на всю индейскую хижину. – Я убийца!»

Вопль отобрал последние силы, его загрузили на заднее сиденье, а машину не слишком уверенно повел Витас. Покуда ехали до асьенды, он разбирался с половым вопросом.

«На русском “пол” ко всему прочему означает, как ты догадываешься, половину. То есть происходит воссоединение двух, что натурально. К этому, согласись, тяготеет вся природа. А здешнее понятие “секс” ровным счетом никакого отношения к половине не имеет! Так чему тут, скажи, соединяться? Отсюда трагические аномалии! Одно лишь слово, да как много значит – не только к разврату побуждает, а к изведению самого рода человеческого»…