Все спешили на базар, а на улице было тихо. Только слышно отдельное: бе-е! гав! тпру! дзынь! Пробежала собака, запоздавшая на ночной прогулке. Что-то держала в зубах, и, оборачиваясь через плечо, вроде бы определяла по солнцу, сколько времени и нет ли погони.

А солнце поднималось на коротеньких покуда ножках. Уже, кажется, можно проползти под ним туда, где остались вчерашние день и ночь. Наконец подпрыгнуло, и пошел свет волной, гудя и захлестывая улицу. Ворвался на базар, где сразу шумно стало. Раскатывали по земле ковры и кошмы, и желтая пыль выплескивалась со змеиным шорохом.

Закричали торговцы, зазвенели жестянщики молотками и взревел трактор, сгребая в какую-то кучу какие-то камни.

Сняли деревянные ставни с окон лепешечного цеха и распахнули двери магазина «Товары повседневного спроса». Из тонкой черной трубы бани «Чистота» пополз едва заметной змейкой дым. Но и без того так жарко от расплывшегося по небу солнца, что непонятно, зачем баню топить. В куцых тенях деревьев ворковали голуби, а на горячую дорогу, быстро двигая, как заводные, коротенькими лапками выходили горлицы. «Ку-ку-ку-ку-ку-ку», – говорили вкрадчиво, точно сбившиеся со счета кукушки. Раскрывая хвост веером, вспархивали перед редкой машиной, и тела их словно бы крутились, подобно веретену, меж крыльев. За машиной вырастал холм пыли. Медленно оседал, пронизываемый солнцем. А от земли уже подымалось такое знойное марево, что все воспаряло. Посреди сухого фонтана вкруг пьедестала реял невысокий чей-то памятник в розовых трусах и с безответным на груди вопросом: «Кто тут потерял три рубля?» Чуть шевеля большими ногами, порхала черная верблюдица – обрывала листья с макушек деревьев и хрипло звала кого-то, раскрывая зеленый рот.

Арба остановилась у двухэтажной гостиницы, похожей на обувную коробку с окошками. Номер на втором этаже выглядел опрятно, но удушающе, и Туз сразу распахнул балконную дверь, едва не шагнув в пустоту, поскольку под ногой обнаружился лишь цветочный ящик с бледным корешком. Дядя Леня опустился в кресло. На подлокотнике прежний постоялец так внушительно вырезал «здесь лежала моя рука», что положить свою профессор не решился. Почесывая макушку, сказал: «Хорошо бы, Тузок, смахнуть дорожный прах. Приметил я чистилище по дороге»…

На улице ровным счетом никого не повстречали. Только ишаки жаловались на судьбу трубными голосами – со скрежетом, рыданием и безумными всхлипами.

«Куда все подевались? – недоумевал профессор. – Может, на базаре? Или, не приведи Господи, в бане?»

Но баня тоже была безлюдна. На каждом шкафчике – перевернутая шайка. Только отрок в белой майке и тюбетейке колесил на велосипеде по предбаннику меж квадратных колонн. Когда разделись, он замкнул дверцу, не слезая с велосипеда, и снова закружил на шуршащих шинах в серой полутьме.

«Шайтанское местечко, – заметил голый дядя Леня, ухая, как ощипанный филин. – Из горячего – холодная, а из холодного – шиш!»

Туз, впрочем, не столько мылся, считая себя и без того чистым, сколько глядел в незакрашенное банное окошко, откуда виделся ему манящий оазис – под огромными платанами мелькали тени прелестных дев. «Фата-моргана! – огорчил профессор. – Хоть год стремись, не доберешься. В чистилище, Тузок, одни миражи»…

Поплескавшись в шайке, он заметно ободрился. На обратном пути зашел в «Товары повседневного спроса» и купил огромную банку меда. Выпивал дядя Леня только в пути, а прибыв на место, становился трезвенником. «Вот что от миражей помогает! – кивнул на густой, полный солнца мед и задумался. – Интересно, равны ли три литра трем килограммам или тут какой-то подвох? Не силен я в мерах веса»…

Высоко в вечернем уже небе играли ласточки. Полет их был стремителен и вроде бы запутан, но сквозила в нем свободная стройность – в честь заходящего солнца. Ниже, в кронах деревьев, порхали неровно, как бабочки, летучие мыши. Казалось, одни кривые крылья носятся над землей, отсекая ветки и так обстригая сумерки, что мерещились светлые полоски. В мышином полете, родственном мерцанию лампочки ветреной ночью, угадывалось приближение тьмы египетской. Они быстро прогрызли в небе дырочки, из которых и потекла ночь.

Весь городишко собрался в приемном покое гостиницы у телевизора на тонких, как у ягненка, ножках. Стулья были заняты, на полу не хватало места, так что лежали и под самим телевизором, глядя в потолок на бледные тени. Старец в экране душил одной рукой хрупкую шею музыкального инструмента, лаская другой дынное его тулово. Прозрачный медовый напев путался с храпом кавказского розлива, а коридорная уже скатывала на ночь, чтобы не уперли, ковровую дорожку.

Созерцая Бесзмеин со второго этажа, Туз вдруг понял, что такое ум – взгляд сверху и сквозь всякие, вроде темной основы, преграды. В нем взлет над миром, удаление от суеты, погружение в Творца и память прежних жизней. Так захотелось выпить по случаю озарения, да только суточные, как ласточки, улетучились. Пора просить взаймы.

Дядя Леня тем временем, наевшись меду, двигал мебель по номеру, бормоча какую-то околесицу: «Езда-узда, положенная в уста». Услышав о деньгах, загудел протяжно: «У-у-у! Советую, Тузок, – похмелье снимает. У-у-у! Особенно полезно для командированных. А ведь все мы посланы сюда в краткую командировку, но не постигаем, какие щедрые суточные нам выданы. Это тебе не два тридцать на день, а весь мир, каждая живая частица! В самом слове “команда”, заметь, не только приказ, но обещание наследства. А в его корне “манда” – завет и клятва. Сообрази, кто нами командует?»

Заметив, что соображает Туз плохо, профессор воскликнул: «Ясно сказано, будьте птичками да не пекитесь о хлебе насущном! А мы жаждем мертвого богатства, не разумея истинного значения слова, которое прежде всего говорит о сближении с Богом».

Замороченный Туз невольно загудел, недоумевая про себя, о каком богатстве толкует дядя Леня, когда всего лишь трешку у него попросил. Похоже, развезло его от меда. Так бывает с людьми, долго пившими чистый спирт. Хотя, возможно, пчелы повеселились на поле индийской конопли. И такое бывает.

Подобно филину, залетевшему невзначай в номер, Лелеков хлопал медовыми глазами: «Ох, Тузок, скверно у нас лингвистика развита! Бормочем, не понимая смысла. А ведь все сказанное становится сущностью этого мира. Недаром „лингва“ на латыни – язык, а в индуизме „линга“ – знак пола, каменный столб в виде члена. Еще три тысячи лет назад индийский грамотей Яска выделил четыре класса слов – имя, предлог, глагол и частицу. И с тех пор мало что изменилось. Добавили было член, а потом из ложного средневекового целомудрия заменили междометием. Вот мы и мучаемся, не осознавая себя главными членами божественного предложения. Все метим куда-то между»…

Уже опустилась на Бесзмеин тьма египетская, а дядя Леня никак не мог угомониться. Мельтешась по комнате, как летучая мышь, менял местами вещи. Не раз передвинул оба стула, кресло, шкаф и стол, приговаривая: «Все легчает в этом мире! Раньше-то гардероб не своротишь. На одном столе вся семья спала. А койки с панцирной сеткой? Танки! Если без колес, и втроем не одолеть – на века созидали. Ныне же все товары “повседневного спроса”, чтобы каждый день в магазин за новым. Похабный мир потребления, Тузок, пожирающий сам себя!»

Он взялся за кровать, намереваясь подтащить к окну, но только крякнул: «Вкушая вкусих мало меду, и се аз умираю». Легкая с виду лежанка оказалась неподъемной. И вдвоем не осилили – насмерть стояла. Ползая на корточках, Туз проверял, не прибита ли к полу. А профессор, разворошив постель, ощупывал матрац, как хирург больного: «Необъяснимое явление – кровать с безменом. Погляди, тут и циферки в ногах»…

И правда, в подножии матраца находилось окошечко, в котором маячила зыбкая арабская пустота – нули. Дядя Леня присел, и они задрожали, сменившись положительным числом четыре. Лег – выскочило ровно полпуда.

Туз осмотрел свою кровать и тоже отрыл окошко, известившее, что он втрое тяжелее профессора. Они долго взвешивались, меняясь кроватями, – стоя, сидя, ничком и навзничь.