Настолько глух был сад ночной, что Туз, действуя на ощупь, замешкался. Мими сама, как черная дыра, поглотила разом всю близкую к ней материю. Каменные шарики тохарского талисмана на его груди обрели движение, разъясняя, в чем фокус резвости ночного полета, – поступательная скорость совокупляется с вращением Земли вокруг оси против часовой стрелки. Не сразу это дошло, а только когда Мими остановилась и выдохнула «Лиапсе!», прозвучавшее так просто, будто доела овсяную кашу. Ах, все, с нетерпением ожидаемое, кончается, как летняя ночь, как запуск зонда в космос, – неоправданно быстро, на обратный счет от десяти до единицы…

На рассвете Туз шептал ей на ухо: «восходит с лица твоего сияющий солнца лик, а со щек румянец зари блестит», – но она прервала, указав на македонский кувшин: «Тебе вряд ли нужен этот горшок. Ра просил привезти»… Скоро оделась и пошла к грузовику, едва ли оглянувшись, подобно богине легких облаков с кувшином грома за спиной, оставив лишь Тузу на память нечто, неотмываемое в арыке.

В тот же день выяснилось, что самолеты из Ильича никуда не летают, поскольку и аэропорта вовсе нет, а с космодрома вряд ли отправят, или уж совсем не туда. Пришлось садиться на поезд, помчавшийся в ночи с удвоенной прытью. Сидя у окна, Туз всматривался в свое лицо, скакавшее по холмам пустыни и внезапно терявшееся в их темном основании. Припомнил начатую газель, надеясь заснуть, да не смог. С верхней полки все склонялась виноградная лоза, а сквозь потолок виднелись звезды – целый Млечный путь.

Он не завидовал славе, красоте, деньгам. Только избранности. А теперь еще неосязаемому достоинству Мими, имя которой так созвучно обольщенной сатаной Лилит. Должно быть, всю его без малого тысячелетнюю жизнь влекло Адама к первой жене.

Подобие газели, крытой сайгаком, завершилось к утру без упоминания имени автора: «…Мне с тобою ждать отрадно нежно-радостного Феба. В восхождении светила видим мира превращенье, утверждающую силу внеземного притяженья. Настоящее в прошедшем вдруг представилось нам ясно. Жить в минувшем было легче, только что ж грустить напрасно. И взошедшее светило опалило зноем нас, но во мне уже остыло чувство, данное на час»… Увы, начало, как правило, лучше конца.

Туз проснулся от тишины – поезд стоял. И в этом покое он ясно ощутил бескрайнюю свою дурь, о которой говорил Ра. Не то чтобы огорчился, но не понимал, как с этим жить дальше. «А что такое ум? – спрашивал себя. – Не воспоминание ли об опыте прожитых жизней? Если их не было или память плоха, то ты, братец, осел. Да неужто ум в памяти?»

За окном лежала зеленая равнина, полная тюльпанов и маков. Песок под насыпью казался легким, как цветочная пыльца. Славно пахло рельсами и шпалами. Солнце еще не взошло, но уже растеклось по небу, озолотив его. Неподалеку стоял, как эректус, серьезный суслик с желтой грудью, глядя на поезд. Черноглазые дети махали цветами и улыбались. В стороне от них девочка в желтом платье смотрела вдоль состава задумчиво, как маленький суслик. На горизонте замерли холмы, утомленные ночным бегом. А совсем далеко едва синели горы с белыми кое-где вершинами. Казалось, солнце взойдет перед ними. Туза осенило, что он уже бывал здесь – видел суслика, обрывал тюльпаны на холмах и подбирался аж к синим горам. Да заснул у темного их основания, позабыв все на свете. Поезд тронулся, все на свете дрогнуло, отодвинулось и стало неузнаваемым. О, как же давно наведывался он в эти края, если теперь они кажутся настолько чужими!

Конечно, давненько – когда они с бабушкой ездили на целину. Глядя на степи, среди которых являлись одинокие, как у Коли-ножа, кибитки, на заброшенные полустанки, где неведомо какие тормозили поезда, Туз отчетливо припомнил ту поездку. Бабушка доставала из авоськи курицу, пирожки, яйца, резала хлеб и насыпала соль на обрывочек газеты с портретом комбайна. Какая-то крупная тетка разудало косила траву, широко, как мужик, взмахивая косой. Приятно пахнет травой, когда слегка, но случается и чрезмерно, до одури все отбивая. Потому и не вспомнил сразу, что литовка – это и есть коса – большая, в отличие от малой, горбуши. Правда, целина для него умещалась в квартире, а поезд был составлен из стульев и табуреток, но сопричастность-то куда денешь, точно сам эти земли пахал…

По сути дела, мысль – это тоска, в которой страстно желаешь вспомнить ушедшее, чтобы понимать настоящее и провидеть будущее. Он чуял, Земля, конечно, в центре вселенной и совершенно плоская, но в то же время – круглая и где-то на отшибе. И ощутил себя живым и бодрым, почти мудрым, так что захотелось с кем-нибудь поговорить, но попутчики сами болтали без умолку, всхрапывая на разные голоса.

«Все развивается, господа, меняясь час от часу, как вид за окном, – размышлял почти вслух. – Сначала нашего мира вовсе не было. Потом возникло одно измерение, похожее на рельс. Затем второе, когда земля была блином. Ныне в триедином она кругла. Но вскоре, вероятно, наступит пора четвертого замера. Право, все ответы на загадки мироздания вокруг нас – под ногами, сбоку, над головой. Ах, как легко их разгадать, если мыслить вольно, без гирек опытов и цифр. Все в слове, господа! В уже известных образах, затертых, как подошвы на каменистых тропах. Время – песок. Господь – един. Смертию смерть-злодейку поправ». – Здесь он притих, поскольку возникли сомнения, да и мужик с верхней полки глядел волком – вот-вот растерзает.

Ах, как чудесно жить! Великая избранность уже в том, что появился на свет Божий, а все прочее – суета сует, ничтожные напасти.

Распались на плоской земле часовые пояса, и воцарился повсеместный день. Среди степей возник знакомый до боли собор Парижской Богоматери, ацтекские пирамиды, на которые не раз влезал, Синайская гора, куда восходил за скрижалями завета, веселое Святое Семейство, слепленное барселонским корнетом, долина Неандерталь, где впервые ископали останки близкого нам существа – кума Коли-ножа. А в смутной дали уже замахивалась мечом родина-мать да сверху доносилось: «ну мудак, так мудак, вот уж размудак мудакович!»

«И эти слова, – думал Туз, выходя из купе, – не каждое в отдельности, а все вместе, купно, отвечают на вопросы бытия. Может, и не нашего, но грядущего – четырехмерного»…

Колесо жизни так стремительно крутилось, что он и не заметил, как промчались – пять-пять-пять-пять – двадцать лет, будто капель из крана на кухне…

Четыреста сорок «У»

Тузу нравились железные пути. С них не собьешься. Сел, выпил-закусил и, глядишь, уже прибыл, куда намеревался. Раз и навсегда проложенная дорога укрепляет веру в избранность, в необходимость, как у наследственного самодержца, своей жизни. Дух на время утихает, а душа полнится осенней прозрачностью близкого и понятного мира.

Однако хочется порой дернуть стоп-кран или перевести тайком стрелку, чтобы очутиться на каком-нибудь глухом разъезде, где не сразу и представишь, как бы все устроилось, кабы здесь родился.

Когда они с профессором Лелековым, посланные в командировку, спешили к поезду, дядя Леня помог старушке внести чемодан, после чего кивнул на небо: «Ему там все видно. Раз, и поставил плюсик!»

Туза смутил такой деловой подход. Не умаляют ли слова сам поступок? Хотя, возможно, Лелеков нарочно занижал, не желая смущать его, не поспевшего с подмогой? Но тогда получается, что этот мелкий шаг настолько значим для самого профессора? Да, впрочем, как ни крути, молодец дядя Леня – чемодан в вагоне, и старушка не надорвалась.

«Вот у меня в небесах сплошные, наверное, минусы, – подумал Туз. – Впрочем, профессорский плюс на мой минус порождают движение». И заметил вслух: «А проводник тем временем равнодушно глядел вдоль состава». На что Лелеков возразил: «Ошибаешься, Тузок, наш советский проводник не может глядеть равнодушно. Смотри, как внимателен! Его дело билеты, а не чемоданы. У каждого в этом мире свое задание. К тому же наш, судя по величине, не более чем полупроводник»…

Сам профессор до жути напоминал пушистого и бровастого филина с круглыми рыжими глазами. Вырвавшись из гнезда, пребывал он в беззаботности, напевая в коридоре гимн страны, состоявший всего из одной буквы: «Уу – ууу – у – уу – ууу – у!» Звучало хорошо, но оглушительно, так что попутчики, в основном дамы, общались с помощью рук. Не сразу Туз сообразил, что с ними едут глухонемые. Им, кажется, нравилось пение, а может, они увидели в Лелекове птицу своего семейства, но, так или иначе, пригласили его жестом отметить начало доброго пути.