Впрочем, даже покинув родину, прокляв режим Николая Первого, отслужив немало десятилетий католическим священником, он уже в семидесятые годы девятнадцатого века неоднократно возвращается к теме рокового влияния иудейского племени на мировую историю, даже упрекая их в навязывании простакам всего мира своего жестокосердного Старого Завета: "Я с каким-то отчаянным изумлением и даже благоговением преклоняю главу перед великою иудейской нацией. С необыкновенным умом и хитростью этим жидам удалось надуть весь образованный мир: и древний и новый. Они навязали нам свою пошлую историю – историю кочующей цыганской шайки, исполненную всяческих мерзостей и неслыханных жестокостей; навязали нам свою бедную литературу, и прозу и стихи, и мы доселе декламируем или читаем нараспев их военные патриотические гимны, а Святая Церковь с сладостным умилением распевает их похабные песни…"

Я бы назвал Владимира Печерина "потаённым консерватором". Только этим и объясняется та лихость, с которой он, презрев николаевскую Россию, воспев республиканскую свободу, сбежав за границу, не стал карбонарием, не присоединился к огаревско-герценовскому вольнодумью, а ушёл в католический монастырь да ещё с самым суровым уставом. Герцен, не разбираясь в оттенках католических орденов, при встрече с Печериным принял его за иезуита.

Впрочем, в Печерине всегда, на протяжении всей жизни, боролись отчаянное бунтарство и глубинное христианское смирение, неприкрытое русачество и космополитизм, государственность и насмешливое вольнодумство. Вся его жизнь – бегство от самого себя: от себя – одного, к себе – другому, и обратно. Бегство по кругу.

Будучи католическим монахом, он приравнивая, как и древние римляне, христиан к врагам рода человеческого, писал: "Все мои мысли, все сочувствия на противоположном берегу с передовыми людьми обоих полушарий; а в действительности я остаюсь по сю сторону с живым сознанием, что принадлежу к презренной и ненавистной касте людей.., и что черты, свойственные духовенству, неистребимы, т.е. это каторжное клеймо остаётся неизгладимым на вечные веки веков".

Но ведь, абсолютно никто и ничто не заставляло его идти в католичество. Иногда, уходя от расспросов, он ссылался на житейские обстоятельства; у монахов он быстро сделал блестящую карьеру проповедника, его образование, эрудиция, знание более десяти языков помогали ему в общении. После принятия священства он стал преподавать риторику. Но, думаю, и без монастырской службы он легко бы нашёл себе работу в любой из европейских стран. Его ораторский дар был замечен еще в бытность Печерина профессором Московского университета. Что-то влекло его к суровому аскетическому образу жизни, в самые суровые католические ордена редемптористов, а позже траппистов. И потому не с самодержавием николаевским боролся Владимир Печерин; николаевские порядки – это рай вольномыслия и свободной жизни по сравнению с монашескими обетами бедности, целомудрия и послушания. Боролся с самим собой. И не Россию он изгонял из себя, а любую мирскую жизнь.

Вполне предполагаю, как возможный вариант, – уход Печерина и в самой России в скиты староверов. Ни за что в жизни он не хотел становиться "подлейшим верноподданническим чиновником или попасть в Сибирь ни за что ни про что". Но так ли отличалась жизнь сибирского узника от монаха-редемпториста?

С ним встречались в изгнании князь Иван Гагарин, тоже ставший монахом-католиком и другие столь же именитые беженцы, сменившие веру. Они все шли в орден иезуитов, где ценилось высокое образование, роскошь священнических одеяний. Владимир Печерин и в записках своих, и в устных разговорах всячески издевался над такими "милыми иезуитиками", лишь разжигающими вольтерьянство. Его, как знаменитого народного проповедника, пригласили в Рим, он долго собирался, приехал, и… возненавидел его на всю жизнь ещё более, чем николаевские самодержавные порядки. Впрочем, и папские кардиналы его столь же невзлюбили. Если собрать самые резкие высказывания его о католиках и папских порядках, их наберётся не меньше, чем высказываний о самодержавной России. По сути своей, он не любил любую власть, даже конституционной Англии. В нём с детских лет сидела народная любовь к устоям и традициям, но не чиновным или церковным, навязываемым сверху, а определяющим любую народную жизнь. Он и стал для той же бедной оккупированной Великобританией Ирландии неким новым святым Патриком, когда-то проповедовавшим бедным сирым и убогим слова Христа. Не случайно, последние двадцать лет, уже уйдя из католических орденов, он пробыл капелланом в госпитале для бедных, в больнице Богоматери милосердия в Дублине.

В России он более столетия оставался забытой легендой. Хотя в своё время, с конца двадцатых годов и до конца тридцатых девятнадцатого столетия, в нём видели в обеих российских столицах возможного влиятельного главу либеральной прозападной партии. На лекции молодого профессора в Московский университет ходили кроме студентов многие видные русские мыслители. Внезапный его побег за границу поразил всех, дальше ждали его активной революционной деятельности. И как обухом по голове для всех западников-вольнодумцев: ушёл в католический монастырь. Александр Герцен встречался с ним, специально ездил к нему в монастырь, посвятил ему главу в своём "Былое и думы". Вывел его и в своей прозе.

Михаил Лермонтов, создавая своего Печорина, тоже вдохновлялся этим странным образом русского беглеца и странника, вечно недовольного всем и вся, ищущего совершенства и в мире внешнем и в мире духовном. Прочитав уже в эмиграции "Героя нашего времени", Владимир Печерин пишет: "Этого именно мне недоставало. Как забавно, что тут встречается моя фамилия только с переменою одной буквы – Печорин".

Вдохновлялся образом Владимира Печерина и Федор Достоевский.

О нём писали Лев Толстой и Александр Блок.

Даже, если бы наш постоянный беглец не написал ни слова, он уже навсегда вошёл бы в великую русскую литературу. Но его лирические и патриотические стихи, его "Замогильные записки", его стихотворные переводы и сами по себе рисуют образ романтического консерватора с вечно юной душою.

Я обратил внимание, что писали о Владимире Печерине и в прошлом, пишут и сейчас в основном люди отнюдь не резко выраженных либеральных воззрений: А.Сабуров, М.Гершензон, Ф.Чижов, А.Никитенко. Нынешние его исследователи П.Горелов, И.Симонова, С.Небольсин тоже из почвеннических кругов.

Замечательную книгу о Печерине "Эмигрант на все времена" написала славист, ныне живущий в Америке Наталья Михайловна Первухина-Камышникова, но и в её трактовке мы не видим явного либералистского прочтения.

Воспылав любовью к "ненавистнику отчизны", либералы, прикоснувшись к его творчеству, шарахаются от него как от мракобеса.

А вот отчаянный славянофил Иван Сергеевич Аксаков, получив от него сначала письмо, затем и стихи, радостно восклицал:

"Он наш, наш, наш! Неужели нет для него возврата? Ужели поздно, поздно? Русь простит заблуждения, которых повод чист и возвышен, она оценит страстную, бескорыстную жажду истины, она с любовью раскроет и примет в объятья своего заблудшего сына".

Да и стихи новые, присланные в редакцию, Владимиром Печериным были под стать газете "День":

Есть народная святыня!