А пол, к которому мы принадлежим, эта малая частица судьбы, которая нам остается, этот минимум фатальности и инаковости, его тоже можно будет менять по своему желанию. Не говоря уже об эстетической хирургии зеленых пространств, природы, генов, событий и истории (пересмотренная и исправленная революция, откорректированная в свете прав человека). Все должно быть подогнано задним числом под критерии сообразности и наилучшего соответствия. Повсюду приходят к этой нечеловеческой формализации лица, речи, пола, тела, воли, общественного мнения. Всякий отсвет судьбы и негативности должен изгоняться в пользу чего-то такого, что напоминает улыбку мертвеца в funeral homes, во имя всеобщего искупления знаков в рамках всеохватывающего движения пластической хирургии.
Все должно быть принесено в жертву операционному порождению вещей. В производстве производит теперь не Земля, не труд, создающий богатство (всем известное соединение Земли и Труда), но Капитал, который заставляет Землю и Труд производить. Теперь Труд — не действие, но операция. Потребление же не является более чистым и простым наслаждением благами, оно — некое делание наслаждения, смоделированная операция…
Коммуникация связана не с говорением, но с деланием речи. Информация — не с познанием, но с деланием познания. Вспомогательный глагол "делать" показывает, что здесь говорится об операции, а не о действии. В печати, пропаганде речь идет не о том, чтобы что-либо полагать, но о том, чтобы заставить полагать. Участие не является активной или спонтанной социальной формой, оно всегда вводится своеобразной машинерией или махинацией, производящей действие, как в анимации и т.п.
Сегодня даже способность желать опосредуется моделями воли, делающими желание, — такими, как убеждение или разубеждение. При том что все эти категории еще имеют смысл: желать, мочь, знать, полагать, действовать, жаждать и наслаждаться — они были, так сказать, утончены посредством прибавления одного-единственого дополнительного измерения — модальности "делания". Повсюду активный глагол уступил место вспомогательному фактитивному, а само действие теперь менее значимо, чем тот факт, что оно производится, стимулируется, разжевывается, опосредуется, технизируется.
Не должно быть никакого знания, которое не зависит от делания знания. Не должно быть речи, если она не является результатом делания речи, то есть акта коммуникации. Не должно быть больше действия, которое не получается в результате взаимодействия, по возможности снабженного контрольным монитором и инкорпорированной feed-back (обратной связью. — пер.). Ибо что характеризует именно операцию, в противоположность действию, так это то, что ее протекание принудительно регулируется, — в противном случае она не проводится. Говорит, но не взаимодействует. Взаимодействие операционно или не существует вовсе. Информация операционна или не существует.
Радость и наслаждение становятся актом коммуникации: ты принимаешь меня, а я тебя, происходит обмен радостью, подобный интерактивному действу. Тот, кто вздумает радоваться вне коммуникации, уподобляется животному. Но радуются ли машины, служащие для коммуникации? И, хотя это уже другое дело, но, если и можно вообразить себе машины, предназначенные для наслаждения, моделью для них могли бы служить машины для коммуникации. Между прочим, они существуют: это наши собственные тела, предназначенные для наслаждения, наши тела, производящие радость посредством самых утонченных косметических техник ликования.
Даже оздоровляющий бег являет собой перформатив. Бегать трусцой — не значит бежать, но — заставлять бежать свое тело. Это игра, основанная на спонтанной перформации тела, которая одновременно исчерпывается и разрушается. "Вторая стадия" бега в точности соответствует этой второй операции, а именно вырубанию машины. Боль или удовольствие здесь не спортивные, не физические, они связаны не с чисто физическим расходом сил, но с дематериализацией и бесконечным функционированием (тело бегуна напоминает машину Тингли), это аскетизм и экстаз перформативности. К деланию бега очень быстро присоединяется бесконечное продолжение бега; тело, загипнотизированное собственной перформацией и одиноко бегущее в отсутствие всякого субъекта, подобно сомнамбулической машине, работающей вхолостую. Беспредельная сторона бега связана, таким образом, с этим самосовершенствованием, с этой перформацией, вне цели, вне объективности, вне иллюзии. Тому, что не имеет предела, незачем и останавливаться.
Невозможно сказать, что объективной здесь является "форма", этот идеал 60-70-х годов. Тогда форма была еще функциональной: она была показателем рыночной стоимости, знаковой ценности тела, его продуктивности или престижа. Перформация же операциональна, она выявляет не форму, но формулу тела, его эквивалент, его виртуальность в качестве операциональной площадки, нечто, что заставляют функционировать, потому как любая машина требует, чтобы ее заставили функционировать, любая кнопка требует, чтобы ее нажали. Отсюда вытекает глубинная пустота, наполняющая действие. Казалось бы, ничто не может быть более бесполезным, нежели подобный способ — бежать, чтобы бесконечно осуществлять свою способность к бегу. И все же они бегут...
То же безразличие к содержанию, та же одержимость и операционность, перформативность и бесконечность проявляются в современном пользовании компьютером: там человек так же не мыслит, как и бегун не бежит — он заставляет свой мозг функционировать так же, как он заставляет тело бежать. Здесь также операция является виртуально бесконечной: тет-а-тет с компьютером так же не имеет причин для остановки, как и взаимодействие тела с самим собой во время бега. Своего рода гипнотическое удовольствие, экстатическое поглощение и растворение телесной энергии в одном случае и умственной энергии — в другом, точно совпадают. Неподвижное свечение кожи и мускулов, неподвижное свечение экрана.
Можно сказать, что бег и работа на компьютере являются чем-то отупляющим, неким наркотиком в той мере, в какой сам наркотик напрямую принадлежит к линии общей перформации: заставлять-наслаждаться, заставлять-грезить, заставлять-чувствовать. Он является искусственным не в смысле вторичного состояния, противоположного естественному состоянию тела, но в смысле подчиненности химическому протезу, ментальной хирургии перформации, пластической хирургии восприятия. Не случайно, что систематическое подозрение в применении допинга преследует сегодня спортивное действие. Различные типы перформации хорошо сочетаются между собой. Не только нервам или мускулам, но также клеткам и нейронам нужно придать перформативный характер (даже бактерии скоро станут операциональными). Нет больше речи о том, чтобы бросать, бежать, плыть или прыгать, речь о том, чтобы поместить спутник, называемый телом, на искусственную орбиту. Тело спортсмена становится ракетоносителем и спутником, и оно управляется внутренним микрокомпьютером посредством вычисления (а не волей, направляющей усилие посредством преодоления).
Из этого операционного принуждения вытекает операционный парадокс: не только нет необходимости в том, чтобы делать нечто значимым, но самое лучшее — вообще ничего не значить, для того чтобы лучше делать-это-значимым, ничего не знать, чтобы лучше заставлять-знать, ничего не производить, чтобы лучше заставлять-производить, не иметь что сказать, чтобы успешнее осуществлять коммуникацию. Все это в порядке вещей: известно ведь, что, для того чтобы рассмешить, нужно не быть смешным. В случае коммуникации и информации существует непреложный закон: для того чтобы они проходили как можно лучше и как можно быстрее, нужно, чтобы содержание было предельно прозрачным и ничего не значащим. Хорошая коммуникация, составляющая сегодня хорошее общество, хорошая коммуникация происходит через уничтожение ее содержания. Хорошая информация совершается посредством цифровой проницаемости знания. Хорошая публицистика существует на ничтожности или по крайней мере на нейтрализации ее продукта, как мода проходит на проницаемости женщины и ее тела, как власть совершается посредством незначительности того, кто ее осуществляет.
