Мельгунов оглядел смущенного Забелина.
– О вас не спрашиваю. В газетах мелькаете, на телеэкранах – как это на новороссе? – тусуетесь. Так что знаю, чем занимаетесь, – рынки, как теперь говорят, окучиваете.
– Что так недобро, Юрий Игнатьевич? – расстроился Забелин.
Как-то не залаживалась встреча, много раз представляемая им. Не было прежней близости. Положим, к нему-то Мельгунов по неведомой причине охладел много раньше. Но Макс… Сиятельный Макс даже после отъезда, поразившего Мельгунова, все-таки оставался в любимчиках. И тоже не ощущалось прежнего тепла. Он видел, что чувствовал это и Максим. И, привыкший блистать в обстановке обожания, тоже испытывал явную неловкость.
– Недобро, говоришь? – От подзабытого мельгуновского тона оба визитера зябко поежились. Когда на каком-нибудь совещании, конференции или – прежде – парткоме начинал Мельгунов говорить вот так – тихо, будто первое, обманчиво легкое дуновение пришедшей бури, – человека, к которому он обращался, охватывал озноб. Потому что многие – и справедливо – полагали, что пишет академик Мельгунов, что говорить, основательно, но выступает – уничтожающе-блестяще. Потому как из работ своих – точных, лаконичных, выверенных – выжимает он главное, что и составляет суть мельгуновскую, – страстную, обжигающую противников насмешливость.
Забелин нередко сравнивал его с другим, в чем-то очень похожим человеком – Второвым. Но если Второв был испепеляющей, пышущей жаром лавой, то Мельгунов – едчайшей, прожигающей кислотой.
– Недобро! – с нажимом повторил Мельгунов. – Без меня добреньких хватает. Вам для чего мозги даны? Для чего мы их знаниями годами фаршировали? Чтоб вы себе стойла уютные состроили?! Или все-таки чтоб другим рядом с вами теплее было? Я уж не говорю, что себя как ученых списали, ну да – вычеркнули и забыли. А о тех, кто растил вас, об альма-матер вашей – не о себе, имя Мельгунова, слава Богу, не из последних. – Он потряс сухой ладошкой. – О святом говорю – о науке. Вот сидите оба, холеные, друг перед другом кичитесь…
– Юрий Игнатьич, ну поклеп же, – заерничал было Макс, но прервался под повелительным жестом. А Забелин и не возражал – бил Мельгунов по площадям, давно пристрелянным им самим.
– Вот верите, мужики, без кокетства скажу – иной раз кажется, лучше б в конце восьмидесятых загнулся, когда подъем этот был, эйфория всеобщая. И я ведь, старый дурак, со всеми урякал. Умер бы тогда – и не видел бы теперь, как все, что десятилетиями… Да столетиями! Не в семнадцатом году, почитай – в семнадцатом веке – начиналось. Чему отдался – и на глазах в ничто. С коллегами западными стараюсь реже видеться. Приглашают. Помочь вот даже предлагают, – кивнул он в сторону пачки писем, сваленных в углу «матерого» письменного стола. – А я не еду. Это они ко мне всю жизнь за наукой ездили. И чтоб я теперь перед ними с протянутой рукой!
– Школа Мельгунова, – ностальгически припомнил Макс.
– То и стыдно. Нет уж той школы. Институт – коробка одна. А внутри – выжиги какие-то куроводят.
– Ну, директор-то института, насколько я знаю, по-прежнему уважаемый Юрий Игнатьевич, – осторожно подправил увлекшегося учителя Забелин.
– Того особо стыжусь. – Мельгунов потянулся к трубке, успокаивая себя, нарочито неспешно принялся набивать ее табаком.
– Юра! Опять шумишь на гостей? А ну, очищайте столик, братцы. – Майя Павловна, увешанная блюдами с икрой и сёмгой, вошла в комнату. – Ребята принесли, – пояснила она удивлённому мужу. – Мы-то сегодня не ждали. Сами-то много ли едим?
Забелин поспешно откупорил коньяк, показал его Майе Павловне, и та разудало согласилась:
– Но чуть-чуть. В честь вашего приезда.
– Ну что ж, бывшие коллеги. – Юрий Игнатьевич, отложив нераскуренную трубку, поднялся. – Не скрою – радостно мне вас видеть. Горько – тому есть причины, но и радостно. Вы ведь из лучших. Посбегали, правда, отряхнули прах, так сказать…
– Юра!
– Да нет. Я без камня за пазухой. И не в вас это. Жизнь эту скотскую признать не могу.
– Юра!
– И не признаю! Ну, за встречу так за встречу.
Едва выпив, Максим выхватил бутылку из-под локтя Забелина и моментально разлил.
– Между первой и второй перерывчик небольшой, – проворковал он свое излюбленное. – Да и расслабиться чуток не мешает.
Они и расслабились. Полчаса спустя умиленная Майя Павловна, приобняв захмелевшего мужа, вместе с Забелиным слушала эмигрантскую эпопею парившего над столом Макса. Максим, помня о первой, жесткой реакции Мельгунова на неудачную собственную похвальбу, начал рассказывать неохотно, даже как бы скупо. Ну, выехали, ну, добрались, ну, не больно, оказывается, их и ждали. Само собой, пришлось раскинуть мозгами, – все-таки ответственность перед семьей. Потихоньку встал на ноги. Как? Да ничего особенно интересного. Но сам уже видел, что им это как раз интересно. Что от названий «Майами», «Флорида» разгораются глаза у Майи Павловны, а от словечек вроде «Нью-Йоркская фондовая биржа», «фьючерсные и форвардные сделки» проявляется невысказанная, мучительная тоска у Юрия Игнатьевича. И Максима, как часто бывало, – прорвало. Теперь он не рассказывал. Он – живописал. И это больше не была скучная повесть эмигрантского выживания. То была авантюрная история покорения Америки рисковым и хитрым русским человеком.
– Так что теперь у меня пол-Америки в корешах, – объявил в завершение Максим. И этому все, даже Забелин, поверили безоговорочно.
– Да, вот ведь как. – Майя Павловна завистливо вздохнула. – А мы едва не всю жизнь в этом доме. Юра-то по миру поездил, а мне как-то не довелось…Молодчина вы, Максим. Мы всегда знали, что не пропадете. Так, Юрочка?
Мельгунов нахмурился. Даже такая, заискивающая форма давления вызывала в нем резкий протест.
– М-да, стало быть, без семьи приехал, – подвел он неожиданный итог услышанному. – Надолго? Или попатриотствовать чуток?
– Может, и вовсе навечно. Я тут, Юрий Игнатьевич, в Эмиратах был, в пустыне на сафари. Там такие есть верблюжьи яблоки. Яблоко ветром вырвет и мотает – мотает по пустыне. Так вот надо ли ему за это пенять? Оно бы и радо зацепиться, ан – не за что, – Максим потянулся к недопитой рюмке.
– И то правда, – вступилась Майя Павловна. – Чего ты, Юрий Игнатьич, парня-то травишь? Разве он виноват в том, что так живем? Глянь: чуть с самолета – и к тебе.
Она наткнулась на насупившийся взгляд мужа, деланно всполошилась:
– Совсем забыла чайник поставить. Розетка, правда, барахлит.
– Юрий Игнатьевич, вы уж очень-то нас мордой по столу не возите. – Макс дождался, когда Майя Павловна выйдет. – Оно, конечно, поросенок я. Да и Забелин с полвзгляда видно – свинья-свиньей. Но только свиньи-то мы вашего скотного двора. Не чужого.
– Хотя мне-то и впрямь прощения нет, что за столько лет ни разу не зашел, – склонился покаянно и Забелин. – Если честно, – не решался. Потом – слышал, что вы на царстве. И считал по привычке: раз так, все, стало быть, в норме. До сих пор не знаю, что там между нами произошло: истинное или придуманное, – Макс, заметив, как при этих словах зло «стрельнул» глазом Мельгунов, под столом ущипнул Забелина за коленку, – но только вы для нас тот, кого предать невозможно. Кого предать, как себя.
– Как излагает, – позавидовал Максим.
– Словом, Юрий Игнатьевич, я здесь. И хочу, если в том есть необходимость, помочь.
– Хотим, – подправил Макс.
– Хотим. Но для того знать надо, где вы сейчас стоите. Мельгунов – флаг гордый. А вот что под ним?
– Дело под ним гибнет, ребята. И люди гибнут или мельчают. Вот что худо. Не хочется об этом. Да и кому себя лишний раз дураком вспоминать приятно?
– Юрий Игнатьич, ну вам-то кокетничать, – шумно не одобрил Макс. – И слышать неловко.
– В чужое дело полез, потому и дурак. Мы ж оборонные. Акционированию не подлежали. Все темы, кроме пилотных, – по госзаказам шли. Потом заказы прекратились. А там и с зарплатами начались перебои. Потом народишко побежал. Из лучших. Надо было думать, как костяк сохранить и чтоб при этом институт не разворовали. Видел же, что у смежников делается, как вокруг нувориши пиратствуют, – он не то чтоб скосился на Забелина, но стало понятно, о чем подумал. – Все, что подвернется, заглатывают, обсасывают пенки. А прочее – выплевывают. Предложили вариант – акционироваться. Самим. Чтоб большинство акций у себя, у людей наших то есть.
