— Нет, ты выслушай до конца меня. Кто же знал, что мы с бабушкой такие молодые, здоровые не сумеем довести тебя до ума. Так хотелось увидеть тебя взрослой, счастливой. Правнуков понянчить. Ведь бы успели. Это, кажется, что не скоро, а годы мелькают незаметно. Вот и в школу ты должна пойти. А форму купить я не смог. И в первый класс отвести не успею. К бабушке я хочу. Очень сильно хочу и чувствую, что пора. Подло так покидать тебя, оставлять в неизвестности. Но только сейчас я понял, какую еще одну ошибку совершил. И исправить не успею. Хотел как лучше, а только сейчас понял, какую ловушку выкопал для тебя. Своими руками для самой любимой девочки. Дом я на тебя переписал. Смерти они твоей теперь желать будут. Ведь по-другому не сумеют продать его. Не нужен им дом, деньги нужны, чтобы упиться всласть. И нет других мыслей в их пустых и жестоких сердцах. И я им только подыграл. Прости меня, моя внученька миленькая. Ты уж постарайся выжить.
Света вдруг отпрянула от деда и твердым спокойным голосом заявила:
— Деда, я с тобой хочу, я тоже соскучилась по бабушке и хочу видеть ее. Мне без вас обоих здесь делать нечего.
— Ты что, ты…это, ты не смей так говорить. Я тебя умоляю, очень прошу, проживи за нас с бабушкой. Ведь ты такая на неё похожая и такая же будешь замечательной. Доживи за неё и за меня, что мы не успели. И никогда об этом не думай. Смерть сама, когда понадобится, найдет тебя. Плохо, трудно будет, но ты все равно все переживешь, обещай мне. А повезет, и хорошего парня встретишь, детей нарожаешь. И нам там с бабушкой радостно будет за тебя. Будешь приходить к нам на могилку, рассказывать новости.
— Дедулька, миленький, ну зачем ты мне делаешь больно, ведь так все весело было, надежно, спокойно, а ты прощание устроил. Та ведь еще долго жить будешь?
— Нет, родная, я больше не буду жить. И мне хочется так много всего сказать тебе. Боюсь не успеть. Не надо обманывать, вселять веру. Потом не так больно будет.
Они обнялись и полночи проболтали, незаметно уходя, она в сон, а он в тот мир, где ждала его самая красивая и любимая жена. И, когда Света утром поняла, что дедушка больше не проснется, она уже не плакала, так как готова была встретить дедушкину смерть, совершенно не представляя, что ждет ее в будущем, что судьба уготовила еще, чтобы посмеяться над растерзанной детской душой. Неужели к этой боли можно еще добавить какую-нибудь капельку пакости. Как дальше жить, если ушли самые любимые и близкие, если больше никто не будет любить, жалеть, заботиться. И какой смысл в дальнейшем существовании, если это существование стало просто невозможным. Ни физически, ни душевно.
— Это твои родители папа и мама, — сказала на третий день после похорон соседка тетя Женя. — Теперь ты будешь жить с ними.
Света пустым взглядом провела по высокому крупному мужчине, которого теперь надо называть папой, и такой же крупной с распущенными волосами и синеватым лицом женщине, ставшей с этой минуты мамой. Папа и мама. Она за свою жизнь никого так не называла. С рождения бабушка и дедушка внушали ей, что они не родители, что папа и мама где-то есть, но далеко и недоступно. Может быть, когда-нибудь они и объявятся. И, чтобы внезапность не шокировала ребенка, они заранее готовили ее к этой встрече, сами мало веря в неё. Но пакостей от своего сына ожидать вполне реально. Ума на всякую гадость у него хватало.
Когда все лишние покинули дом, Света подошла к женщине и, с трудом пересиливая себя, назвала женщину мамой. Все эти дни она не могла смотреть на пищу, но организм стал уже требовать, а просторы дома оккупировали эти.
— Мама, я кушать хочу.
Женщина презрительно рассмотрела это мелкое и лишнее в доме существо. Затем наотмашь схватила ребенка за шею и со всей силой бросила в стенку. Света плашмя приложилась о стену правой щекой, что искры посыпались из глаз, белый свет померк. Хотелось кричать от боли и страха, но рот переполнила хлынувшая кровь, и она сползла на пол. Но сознание не потеряла. С трудом пересиливая сумасшедшую боль, приподнялась на корточки и хотела прошмыгнуть в приоткрывшуюся дверь, но уткнулась головой в живот мужчины, которого тетя Женя назвала папой. И от сильного удара уже папы улетела на веранду под стол, где стояло ведро с мусором.
— Там тебе и место, — крикнула вслед женщина, добавляя к словам поток мата. — Кушать она, видите ли, хочет. Кровью нажрешься. К деду с бабкой жрать иди. А мы тебя кормить не напрашивались. Вот гады, сами сдохли, а нам докармливать их выблюдка.
5
— Ну что, показывай свои способности, — командир эскадрильи майор Черский уселся в командирское кресло и убрал руки, ноги с рычагов управления, предоставив полную свободу Владу.
Со дня офицерских сборов, где Влад осваивал вертолет Ми-4, прошло более двух лет, но в молодой голове все было свежо и знакомо, словно только вчера он управлял этой машиной. Немного иная радиосвязь, но Влад поставил перед собой задачу не на трехлетие, а на пожизненное служение любимому делу. И не только любимому, но и легкоусвояемому. Техника легко подчинялась любому желанию и стремлению летчика. Он еще в авиацентре поначалу с трудом, но надежно усваивал науку авиавождения, утвердив в себе жесткое правило, что основные понятия и законы лучше один раз вызубрить, чем потом спотыкаться без конца на ровном месте, краснея и мекая бякая перед преподавателями и инструкторами. Тем более, что наука не хитрая, требующая только прилежания и старания. Правило капитана Алексеева: "три минуты позора и трояк в кармане", он не очень уважал. Иногда этот трояк большой шишкой заканчивался.
— Разрешите запуск двигателя? — запросил у руководителя полетов Влад и, получив добро, заученными движениями тумблеров и рычагов, запустил двигатель, раскрутил трансмиссию, а дальше все пошло, как по маслу.
Сбитый с толку комэска понапрасну старался усложнить полет, внести сумятицу и панику, выключая то основные приборы, то вводил аварийную ситуацию, но никак не мог сбить с ритма Влада. Тот умело пилотировал, как в условиях нулевой видимости, так и в аварийных ситуациях, что Черский плюнул на эксперименты, дав команду:
— Делай, что хочешь, — и прикрыл глаза, сладко отдавшись дреме. Разбудил его только толчок о землю.
— Слушай, Гримов, — уже на земле после окончания полетов и разбора ошибок пытал Влада командир Черский. — Ну, вот с Сафиным все ясно. Нормальный летчик. Через пень колоду с легким матом и нервотрепкой, избежав пару опасных ситуаций, отлетали, сели и есть о чем поговорить. Ну, о чем, изволь объяснить, с тобой говорить, какие нюансы обмозговать? Ты бы мозги не пудрил, когда последний раз летал?
— На четверке чуть больше двух лет.
— А не на четверке?
— На Ми-1 почти три. Я после первых сборов спортсменом летал. Второй разряд дали.
— Ну, вот в жизнь не поверю, — и уже обращаясь к замполиту. — Я после отпуска проверяю летчиков, чтобы вернуть им навыки пилотирования, и то чувствую какую-то легкую неуверенность, скованность. Так это же после двухмесячного перерыва. А этот пацан через два года отрабатывает лучше первоклассного летчика с многотысячным налетом и распинается, что два года назад получил тридцать часов учебных полетов. Признавайся, мы простим тебе легкий обман, где-то ты получил дополнительную тренировку перед самым призывом.
— Только полеты во сне, товарищ майор, — гордый похвалой расплылся улыбкой на всю физиономию Влад.
— Ну ладно, пытать не будем. Пойдешь в экипаж Тимошенко. Он любит чистое пилотирование. А вот, кстати, и он. Анатолий Иванович! — майор позвал высокого и очень худого капитана, бурно решающего какой-то вопрос с писклявым капитаном Алексеевым, или, как за его женский голос прозвали офицеры, "капитана Алексеева".
— Слушаю, товарищ майор.
— Вот тебе правый летчик вместо Алексеева, готовь его к командировке. Панова менять пойдешь с ним.
— А техник? Гайдук остается?
— Нет, Шарипова возьмешь.
— Товарищ майор! — возмутился Тимошенко. — Что же вы мне экипаж полностью махом поменяли! Сразу оба новичка.
