На десятом году царствования Нерона столица империи пострадала от пожара, свирепствовавшего с такой яростью, какой никто не мог запомнить, и какому не было примера в прежние времена. Памятники греческого искусства и римских добродетелей, трофеи Пунических и галльских войн, самые священные храмы и самые роскошные дворцы — все сделалось жертвой общего разрушения. Из четырнадцати округов, или кварталов, на которые был разделен Рим, только четыре остались совершенно невредимы, три были уничтожены до основания, а остальные семь представляли после пожара печальную картину разорения и опустошения. Бдительность правительства, как кажется, не пренебрегла никакими мерами, чтобы смягчить последствия столь страшного общественного бедствия. Императорские сады были открыты для огромной массы пострадавших, временные здания были воздвигнуты для доставления ей убежища, громадные запасы хлеба и провизии раздавались ей за очень умеренную цену. По-видимому, самая великодушная политика диктовала те эдикты, которые регулировали новое расположение улиц и постройку частных домов, и, как это обыкновенно случается в века материального благосостояния, из пепла старого Рима возник в течение пяти лет новый город, более правильно построенный и более красивый. Но как ни старался Нерон выказать по этому случаю свое благоразумие и человеколюбие, он этим не мог оградить себя от возникших в народе подозрений. Не было такого преступления, в котором нельзя было бы заподозрить того, кто убил свою жену и свою мать, а такой монарх, который унижал на театральных подмостках и свою личность, и свое звание, считался способным на самые безумные сумасбродства. Голос народной молвы обвинял императора в поджоге его собственной столицы, а так как доведенный до отчаяния народ всего охотнее верит самым неправдоподобным слухам, то иные серьезно рассказывали, а иные твердо верили, что Нерон наслаждался созданным им общественным бедствием, воспевая под аккомпанемент своей лиры разрушение древней Трои. Чтобы отклонить от себя подозрение, которого не способна заглушить никакая деспотическая власть, император решился сложить свою собственную вину на каких-нибудь вымышленных преступников.

"В этих видах, — продолжает Тацит, — он подвергнул самым изысканным истязаниям тех людей, которые уже были заклеймены заслуженным позором под общим названием христиан. Они производили свое имя и вели свое начало от Христа, который в царствование Тиберия был подвергнут смертной казни по приговору прокуратора Понтия Пилата. Это пагубное суеверие было на некоторое время подавлено, но потом снова появилось и не только распространилось по Иудее, которая была местом рождения этой вредной секты, но даже проникло в Рим, в это общее убежище, принимающее и охраняющее все, что есть нечистого, все, что есть отвратительного. Признания тех из них, которые были задержаны, указали на множество их сообщников, и все они были уличены не столько в поджоге города, сколько в ненависти к человеческому роду. Они умирали от истязаний, а их истязания становились еще более мучительными от примеси оскорблений и насмешек. Одни из них были пригвождены к кресту, другие были зашиты в кожи диких зверей и в этом виде растерзаны собаками, третьи были намазаны горючими веществами и служили факелами для освещения ночного мрака. Сады Нерона были назначены для этого печального зрелища, сопровождавшегося конскими скачками и удостоенного присутствием самого императора, который смешивался с народной толпой, одевшись в кучерское платье и управляя колесницей. Преступление христиан действительно заслуживало примерного наказания, но всеобщее к ним отвращение перешло в сострадание благодаря убеждению, что эти несчастные создания приносились в жертву не столько общественному благу, сколько жестокосердию подозрительного тирана". Кто с интересом следит за переворотами, совершающимися в человеческом роде, тот, может быть, остановит свое внимание на том факте, что запятнанные кровью первых христиан сады и цирк Нерона в Ватикане сделались еще более знаменитыми вследствие торжества преследуемой религии и вследствие ее злоупотреблений своими победами. Храм, далеко превосходящий древнее величие Капитолия, был впоследствии воздвигнут на этом месте христианскими первосвященниками, которые, основывая свои притязания на всемирное владычество на том, что им было завещано смиренным галилейским рыбаком, успели воссесть на троне Цезарей, дали законы варварским завоевателям Рима и распространили свою духовную юрисдикцию от берегов Балтийского моря до берегов Тихого океана.

Но прежде, чем покончить с этим рассказом о гонениях со стороны Нерона, мы считаем нужным сделать несколько замечаний, которые помогут нам устранить затруднения, возникающие в нашем уме при чтении этого рассказа, и которые бросают некоторый свет на последующую историю церкви.

1. Самая недоверчивая критика вынуждена признать достоверность этого необыкновенного происшествия и неподдельность знаменитых слов Тацита. Первая подтверждается усидчивым и аккуратным Светонием, упоминающим о наказании, которому Нерон подвергнул христиан, — эту секту людей, усвоивших новое и преступное суеверие. А вторая доказывается согласием слов Тацита с самыми древними рукописями, неподражаемым характером стиля этого писателя, его репутацией, предохранившей текст его сочинений от искажений в интересах благочестия, и, наконец, самим содержанием его повествования, обвиняющего первых христиан в самых ужасных преступлениях, но не делающего намеков на то, чтобы обладание какой-либо чудотворной или даже магической силой ставило их выше остального человеческого рода.

2. Тацит, вероятно, родился за несколько лет до римского пожара и только из чтений и разговоров мог узнать о событии, случившемся во время его детства. Прежде, нежели выступить перед публикой, он спокойно дожидался, чтобы его ум достиг своей полной зрелости, и ему было более сорока лет, когда признательность и уважение к памяти добродетельного Агриколы побудили его написать самое раннее из тех исторических сочинений, которые будут служить наслаждением и назиданием для самого отдаленного потомства. После того как он испробовал свои силы на биографии Агриколы и на описании Германии, он задумал и в конце концов привел в исполнение план более трудного произведения, а именно, написал в тридцати книгах историю Рима с падения Нерона до вступления на престол Нервы. С царствования этого императора начинался век справедливости и общественного благосостояния, из которого Тацит предполагал сделать предмет занятий для своей старости, но когда он ближе познакомился с этим предметом, он, кажется, понял, что более прилично и менее опасно описывать пороки умерших тиранов, нежели воспевать добродетели царствующего монарха, и потому остановился на изложении в форме летописей деяний четырех непосредственных преемников Августа. Собрать, расположить и описать события восьмидесятилетнего периода времени в бессмертном произведении, в котором каждая фраза полна самой глубокой наблюдательности и самой живой картинности, — такого предприятия было достаточно, чтобы занять ум даже такого человека, как Тацит. В последние годы царствования Траяна, в то время как этот победоносный монарх распространял владычество Рима вне его старинных пределов, историк занимался описанием тирании Ти-берия во второй и четвертой книгах своих Летописей, а император Траян взошел на престол, вероятно, прежде, чем Тацит дошел в своем изложении до пожара столицы и до описания жестокого обращения Нерона с несчастными христианами. Будучи отделен от описываемых событий шестидесятилетним промежутком времени, летописец был вынужден повторять рассказы современников, но в качестве философа он занялся описанием происхождения, распространения и характера новой секты, руководствуясь при этом сведениями или предубеждениями не столько времен Нерона, сколько времен Адриана.

3. Тацит очень часто предоставляет любознательности или догадливости своих читателей восполнять те промежуточные подробности или размышления, которые он при чрезвычайной сжатости своего изложения счел уместным опустить. Поэтому нам позволительно предположить существование какой-нибудь правдоподобной причины, побудившей Нерона обращаться так жестоко с римскими христианами, ничтожество и невинность которых должны были бы служить охраной от его гнева и даже от его внимания. Иудеи, которых было очень много в Риме и которые подвергались угнетениям на своей родине, по-видимому, гораздо легче могли бы навлечь на себя подозрения императора и народа, и никому не показалось бы неправдоподобным, что побежденная нация, уже заявившая о своем отвращении к римскому игу, прибегает к самым ужасным средствам для удовлетворения своей непримиримой ненависти. Но у иудеев были могущественные заступники во дворце и даже в сердце тирана — его жена и повелительница прекрасная Поппея и любимый актер из рода Авраама, уже обратившиеся к нему с ходатайством за этот ненавистный народ. Вместо них необходимо было найти какие-нибудь другие жертвы, и вовсе нетрудно было навести императора на ту мысль, что хотя настоящие последователи Моисея и не были виновны в поджоге Рима, но именно в их среде возникла новая и вредная секта галилеян, способная на самые ужасные преступления. Под именем галилеян смешивали два разряда людей, совершенно противоположных один другому и по своим правам, и по своим принципам, а именно: учеников, принявших веру Иисуса Назаретского, и фанатиков, ставших под знамя Иуды Гавлонита. Первые были друзьями человеческого рода, вторые были его врагами, а единственное между ними сходство заключалось в одинаковой непреклонной твердости, благодаря которой они в защите своего дела обнаруживали совершенное равнодушие к смерти и к пыткам. Последователи Иуды, вовлекшие своих соотечественников в бунт, скоро были погребены под развалинами Иерусалима, тогда как последователи Иисуса, сделавшиеся известными под более знаменитым названием христиан, распространились по всей Римской империи. Разве естественно, что во времена Адриана Тацит отнес к христианам преступление и наказание, которое он мог бы с гораздо большим основанием отнести к той секте, ненавистное воспоминание о которой уже почти совершенно изгладилось?