Каково бы ни было число всадников и плебеев, погибших во время всеобщей резни, нас уверяют, что только один сенатор лишился жизни от неприятельского меча. Но было бы нелегко определить число людей знатных и богатых, которые были внезапно низведены до жалкого положения рабов и изгнанников. Так как варвары нуждались не столько в рабах, сколько в деньгах, то они довольствовались умеренным выкупом за своих небогатых пленников, а этот выкуп нередко уплачивался добрыми друзьями или сострадательными чужеземцами. Пленники, проданные с публичного торга или по частным сделкам, имели законное право снова пользоваться той прирожденной свободой, которую граждане не могли ни утрачивать, ни отчуждать. Но так как они скоро поняли, что отстаивание свободы поставило бы их жизнь в опасность, потому что готы стали бы убивать бесполезных пленников, которых нельзя продать, то благоразумное изменение, внесенное в гражданское законодательство, обязывало их исполнять рабские обязанности в течение умеренного пятилетнего срока и зарабатывать те деньги, которые были заплачены за их выкуп. Народы, вторгнувшиеся в Римскую империю, загнали в Италию целые толпы голодных и напуганных провинциальных жителей, боявшихся не столько рабства, сколько голодной смерти. Бедствия, постигшие Рим и Италию, заставили жителей искать для себя самых привлекательных, самых безопасных и самых отдаленных убежищ. В то время как готская кавалерия распространяла ужас и опустошения вдоль морского побережья Кампании и Тосканы, маленький островок Игилий, отделявшийся от Аргентарийского мыса узким каналом, успел или отразить их враждебные попытки, или уклониться от них; таким образом, неподалеку от Рима, в густых лесах этой уединенной местности, нашли себе безопасное убежище многие из римских граждан. Сенаторские семьи, владевшие большими поместьями в Африке, укрывались в этой гостеприимной провинции, если только они имели достаточно благоразумия, чтобы заблаговременно спастись от гибели, постигшей их родину. В числе самых замечательных беглецов была благочестивая вдова префекта Петрония Проба. После смерти своего мужа, который был в свое время самым могущественным из всех римских подданных, она осталась во главе рода Анициев и из своего личного состояния покрыла расходы, с которыми было сопряжено последовательное возведение трех ее сыновей в консульское звание. Когда столица была осаждена и взята готами, Проба с христианской покорностью вынесла потерю своих громадных богатств, села на небольшой корабль, с которого видела, как горел ее дворец, и высадилась на африканском берегу вместе со своей дочерью Лэтой и своей внучкой, знаменитой девицей Деметрией. Благосклонная щедрость, с которой эта матрона раздавала доход со своих поместьев и вырученные от их продажи суммы, облегчала страдания изгнанников и пленников. Однако семейство самой Пробы не избегло хищнических притеснений со стороны графа Гераклиана, который удовлетворял сластолюбие или корыстолюбивые расчеты сирийских купцов, продавая им в супружество девушек из самых знатных римских семей. Итальянские беглецы рассеялись по различным провинциям вдоль берегов Египта и Азии до Константинополя и Иерусалима, и деревня Вифлием, служившая уединенным местопребыванием для Св. Иеронима и его послушниц, наполнилась нищими обоего пола и всех возрастов, возбуждавшими общее сострадание напоминанием о своем прежнем достатке. Страшная катастрофа, постигшая Рим, поразила всю империю удивлением, к которому примешивались скорбь и ужас. При виде такого резкого перехода от величия к разорению все оплакивали и даже преувеличивали бедствия, постигшие царственный город, а духовенство, применявшее к этим событиям возвышенные метафоры восточных пророчеств, нередко пыталось выдавать гибель столицы за разрушение всего земного шара.

Люди от природы очень склонны не ценить преимуществ настоящего времени и преувеличивать его дурные стороны. Однако, когда первые впечатления сгладились и действительным размерам бедствия была сделана правильная оценка, самые ученые и самые здравомыслящие современники были вынуждены сознаться, что зло, которое причинили Риму в его юности галлы, было более существенно, чем то, которое причинили ему на склоне его лет готы. Опыт одиннадцати столетий доставил потомству возможность сделать гораздо более интересное сравнение и с уверенностью утверждать, что опустошения, которые были причинены варварами, приведенными Аларихом с берегов Дуная, были менее пагубны, чем неприязненные действия войск Карла V, который был католиком и сам себя называл императором римлян. Готы очистили город через шесть дней, а империалисты хозяйничали в Риме в течение девяти с лишним месяцев, и каждый час их пребывания был запятнан каким-нибудь отвратительным актом жестокости, разврата и хищничества. Своим личным влиянием Аларих поддерживал до некоторой степени порядок и воздержанность в среде свирепой толпы, признававшей его за своего вождя и монарха; но коннетабль Бурбон со славой пал при атаке городских стен, а со смертью главнокомандующего совершенно исчезли узы дисциплины в армии, состоявшей из трех различных национальностей, из итальянцев, испанцев и германцев. В начале шестнадцатого столетия нравы итальянцев представляли замечательный образчик нравственной испорченности, до которой может дойти человечество. Это было сочетание тех кровавых преступлений, которые свойственны обществу в его диком состоянии, с теми утонченными пороками, которые происходят от злоупотребления искусствами и роскошью; а те удальцы, которые, отложив в сторону и чувство патриотизма, и религиозные предрассудки, напали на дворец римского первосвященника, заслуживают того, чтобы их считали за самых распутных между итальянцами. В ту же пору испанцы были предметом страха и для Старого Света, и для Нового, но их пылкое мужество было запятнано свирепой кичливостью, хищнической жадностью и неумолимым жестокосердием. Неутомимые в погоне за славой и золотом, они доискались на практике до самых утонченных и самых успешных способов пытать своих пленников; между грабившими Рим кастильянцами было немало таких, которые были офицерами священной инквизиции, и, вероятно, было немало волонтеров, только что возвратившихся из завоеванной ими Мексики. Германцы были менее развратны, чем итальянцы, и менее жестокосердны, чем испанцы, а под грубой и даже дикой внешностью этих пришедших с севера воинов нередко скрывались добродушие и сострадание. Но под первыми впечатлениями религиозного рвения, внушенного Реформацией, они впитали в себя как дух, так и принципы Лютера. Их любимой забавой было поругание или истребление священных предметов католического культа; они без жалости и без угрызений совести удовлетворяли свою благочестивую ненависть к духовенству всяких названий и всякого разряда, составляющему столь значительную часть населения современного нам Рима, а их фанатическое усердие доходило до того, что могло внушить им намерение низвергнуть престол Антихриста и смыть кровью и огнем гнусности духовного Вавилона.

Отступление победоносных готов, очистивших Рим на шестой день, могло быть результатом благоразумия, но, конечно, оно не было вызвано страхом. Во главе армии, обремененной богатой и грузной добычей, их неустрашимый вождь направился по Аппиевой дороге в южные провинции Италии, уничтожая на своем пути все, что осмеливалось препятствовать его движению, и довольствуясь разграблением страны, не оказывавшей никакого сопротивления. Нам неизвестно, какая судьба постигла Капую, эту гордую и роскошную метрополию Кампании, даже в эпоху своего упадка считавшуюся за восьмой город империи; но соседний с нею город Нола был по этому случаю прославлен святостью Павлина, бывшего сначала консулом, потом монахом и наконец епископом. Когда ему было сорок лет, он отказался от всех удовольствий, доставляемых богатством и почестями, отказался и от общества, и от занятий литературой для того, чтобы жить в уединении и заниматься делами благочестия, а громкое одобрение со стороны духовенства внушило ему достаточно смелости, чтобы пренебрегать упреками его светских приятелей, приписывавших этот странный образ действий какому-нибудь умственному или физическому расстройству. Давнишнее и страстное влечение побудило его избрать для своего скромного жилища одно из предместий Нолы, вблизи от чудотворной гробницы Св. Феликса, вокруг которой благочестивое население уже успело построить пять больших и многопосещаемых церквей. Остатки своего состояния и своих дарований Павлин посвятил служению этому знаменитому мученику, день его чествования всегда праздновал торжественным гимном и построил в честь его шестую церковь, отличавшуюся особым изяществом и великолепием и украшенную многими картинами из истории Ветхого и Нового Завета. Это неусыпное усердие доставило ему благосклонное расположение если не самого святого, то, по меньшей мере, местного населения, и после пятнадцатилетней уединенной жизни бывший римский консул был вынужден принять на себя звание епископа Нолы; это случилось за несколько месяцев перед тем, как город был осажден готами. Во время осады некоторые благочестивые жители были убеждены, что им являлась во сне или в видении божественная фигура их святого патрона; однако на деле оказалось, что Феликс или не был в состоянии, или не хотел спасти стадо, над которым он когда-то состоял пастырем. Нола не избежала общего опустошения, а взятый в плен епископ нашел для себя охрану лишь в своей репутации человека и невинного, и бедного. Со времени успешного вторжения Алариха в Италию до добровольного удаления готов под предводительством его преемника Адольфа прошло более четырех лет, в течение которых готы бесконтрольно господствовали над страной, соединявшей, по мнению древних, все, что могут дать природа и искусство. На самом деле, то благосостояние, которого достигла Италия в счастливом веке Анто-нинов, постепенно падало вместе с упадком империи. Под грубой рукою варваров погибли плоды продолжительного спокойствия, и сами они не были способны оценить тех изящных утонченностей роскоши, которые предназначались для изнеженных и цивилизованных итальянцев. Тем не менее каждый солдат требовал себе крупной доли из тех обильных запасов хлеба, говядины, оливкового масла и вина, которые ежедневно стекались и поглощались в готском лагере, а начальники опустошали разбросанные вдоль живописного берега Кампании виллы и сады, где когда-то жили Лукулл и Цицерон. Попавшие в плен сыновья и дочери римских сенаторов, дрожа от страха, подавали надменным победителям в золотых и украшенных драгоценными каменьями кубках фалернское вино, в то время как те лежали растянувшись под тенью чинар, ветви которых были искусно переплетены так, что защищали от палящих солнечных лучей, а вместе с тем не лишали возможности наслаждаться животворной солнечной теплотой. Этим наслаждениям придавало особую цену воспоминание о вынесенных лишениях: сравнение с родиной, с мрачными и бесплодными холмами Скифии и с холодными берегами Эльбы и Дуная, придавало в глазах варваров новую прелесть итальянскому климату.