Короче — мяу!
Сидоров… Эх, Сидоров… Сидоров! Бывает, Сидоров…
Сидоров опупел. Употребим здесь это емкое, выразительное слово, потому что точней его и не подобрать. «Ошалел», "был потрясен", даже «офонарел» здесь не годится. В последнем случае подразумевается как бы некий электрический разряд, этакое ослепление от очень уж яркой вспышки. Например, когда в глаз кулаком двинут и искры так и летят, то, пожалуй, можно и офонареть. Но в состоянии Сидорова не было ни малейшего намека на просветление, — нет, все его существо в один миг сжалось в какой-то комок, скукожилось, и правда что, этаким пупком, и Василий пребывал в полной беспросветности чувств и мыслей.
— Василий, а ну-ка послушай, что тут про мое стихотворение пишут! — обрадованно заговорил в эту минуту дворник Сидоров. — Василий… да что это с тобой? Как мешок на пол бухнулся…
А обмякший Сидоров, действительно, сполз на пол, как кулек с киселем, и поковылял под кровать. Еще лучше было бы оказаться сейчас в кладовке подвала в полном одиночестве, но не было сил так далеко идти. Перед мысленным взором Сидорова плыли строки отказного письма Митюковой, а его душу обуревали самые горькие, ядовитые и унылые сожаления. Значит, он, выходит, затеял перебраться под крылышко Митюковой в богатую квартирку? Повысить за ее счет свой социальный рейтинг? А они друг другу не подходят, хотя она бы ему подошла? Ну, Митюкова… А он-то, он-то! Котят собирался воспитывать… Бригадный подряд на истребление грызунов брать… Рассиропился — Мурочке в кладовку котлеты из столовой таскать… Ну, Митюкова… Кто стонал-то про свое постылое одиночество? Вот дурак, вот дурак…
В этот миг Сидорову стало понятно, почему в последние дни ни с того, ни с сего на сердце вдруг становилось как-то скверно, а еще бегло промелькивал образ Вещей Кошки, про которую он совсем забыл из-за бурных событий жизни. Вот теперь он ее вспомнил. Во всем была права Небесная Кошка, да ведь что толку? Сидоров все равно бы ее не послушал. Эх… Эх-х-х…
— Вася, ты чего там стонешь? — послышался голос дворника Сидорова. — Сидел себе, сидел — и вдруг сполз… Поди, отравился на помойке какой-нибудь дрянью?
— Нет, не на помойке… — слабо отвечал ему Сидоров. Он пытался придти в себя. Он отлеживался.
Ушли на это не одни сутки. Легче не становилось. Снова занимался погожий ясный день, но на сердце у Сидорова была мрачная ночь. Он понял, что лучше уж чем-то заняться. Василий вышел во двор и огляделся. С виду мир оставался прекрасным, как раньше, — теми же были стены тех же домов, и обитали там все те же люди и кошки, но небесные сферы уже не исполняли симфоний, а в жизни Сидорова уже не было Митюковой. Казалось, до нее можно по-прежнему добраться через форточку Фельдмана и чердак или подождать, пока откроют железную дверь подъезда, ведь Митюкова жила все там же, подъезд через двор, квартира семнадцать, в двух шагах — но так только казалось. Митюкова была уже воспоминанием, и двух шагов до нее сделать было нельзя. Ум Сидорова понимал это бесповоротно, а глупое сердце — еще нет и продолжало болеть и надеяться. Надо было чем-то отвлечься. Обучать ворон, как Кошкин, Василию не хотелось, и Сидоров поймал мышь и пошел навестить Фельдмана.
— Фельдман, — спросил между прочим Сидоров, — а как ты думаешь, почему нынче у котов и кошек исчезли всякие понятия? Я давно замечаю в кошачестве падение традиций. Представляешь, нынешние кошки взяли моду на дереве с котом не сидеть и по чердаку уже не бегают. И воровать коты стали больше. И на чужую территорию залезть норовят. И вообще отношение к жизни такое, ну, знаешь… мол, нам все трын-трава…
— Цинизм, — понимающе подсказал Фельдман.
— Что?
Фельдман охотно объяснил — он любил делиться своими знаниями:
— Это в Греции очень давно философы жили. Они считали, что для полного счастья челам надо во всем подражать собакам. Спать где придется, ногу задирать у каждого дерева…
— Задней лапой уши чесать, — вслух подумал Василий.
— Вот-вот. А собака по-гречески «кино», вот их и стали звать киниками или циниками. Собачатниками то есть.
— В самую точку, Фельдман! — подхватил Сидоров. — В том-то и горе, что нас, кошек, нынче совсем уже за собак держат, оттого и настала нам жизнь собачья. Барсика знаешь из третьего подъезда? Видал, наверно, из окна — его же по двору, как пуделя, на поводке выгуливают. Я считаю, Фельдман, это откровенный цинизм!
Сидорову даже как-то легче стало. А то он все не мог понять, откуда это такое поведение у нынешних кошек. Крыс в подарок не принимают, письма пишут позорные… А это, оказывается, цинизм. У собак набрались, вот оно что! Ну, тогда все понятно.
Вскоре недалеко от двора Сидоров повстречал Кошкина. Кошкин тащил связку из двух сосисок, а над ним летали Ася и Дуся и вели репортаж. Поскольку они поминали про чудеса ловкости и молниеносную реакцию, а еще оставшуюся с носом злую буфетчицу, происхождение добычи Кошкина указывало на столовую. Обрадованный встрече Кошкин положил сосиски на землю, покосился на Асю и Дусю, наступил на свой приз лапой и принялся разглагольствовать:
— Сидоров! Ты слыхал, как мы с Фельдманом в прошлый раз погудели? Доберманом буду — этот трезвенник больше меня вылакал! Такие стал теории загибать, у меня аж голова закружилась, ну, вообще!
— Цинизм это, — мрачно отвечал Сидоров. — Ты Фельдмана не спаивай, ему нельзя.
— Чего-чего? — удивился Кошкин. — Какой еще синизм?
— А такой. Нечего собачьих повадок держаться. Это они только у буфетчиц сосиски тырят. А мы — кошки.
Кошкин вытаращил глаза:
— Сидоров, да ты ж сам как-то из столовой замороженный бифштекс тащил, я ж видел! Ну, Вася, ты со своей Митюковой совсем уже крышой едешь!
Не помяни Кошкин Митюкову, ничего бы и не было. Но Кошкин присвоил ее Сидорову — "твоя Митюкова", а она уже была и вовсе не его, не Сидорова, а сама по себе, и это показалось Сидорову непереносимо обидным. Он начал чувствовать, что его возмущает сам факт, и огрызнулся:
— С чего ты взял, что я из-за Митюковой? Да я ее и не видел ни разу. Фельдман говорил, что живет у них такая, вот и все.
Кошкин — вот уж, действительно цинично — расхохотался.
— Да брось ты, Васька! Весь двор зырил, как ее чела тебя за шкирку из подъезда выносила!
Нервы Сидорова был натянуты, как паруса во время внезапного шторма, и этого он уже не вынес. Сидоров совершил то, на что не решился бы в любое другое время даже по более серьезному поводу — он без подготовки и предупреждения прыгнул на Кошкина и, застав его врасплох, сбил с ног и вцепившись в ухо, принялся драть когтями. А Кошкин — это вам не кто-нибудь, он с царь-крысой не боялся нос к носу схлестнуться. Он от стаи столовских собак отбился. Он… ну, я про него рассказывал. Кошкин поддался лишь на один краткий миг, а опомнившись, тотчас, не щадя уха, вырвался из захвата, стряхнул Сидорова и жарко принялся за дело. И произошел знаменитый бой, вошедший в летописи двора и навеки прославивший его участников. Отчет о нем сохранился — я привожу его ниже.
Действия Кошкина:
Проводит знаменитую связку Кошкина: обрушивает на морду Сидорову удар обеих лап, целя когтями сразу в оба глаза.
Комментарий Аси и Дуси, комментаторов матча:
— Это знаменитый каскад Кошкина, бессменного чемпиона нашего микрорайона!
Действия Сидорова:
Ловко уклоняется, подставляя под удар всего лишь нос. Проводит контрприем — валится на землю и задними лапами дерет пузо Кошкина.
Действия Кошкина:
Возвращая Сидорову нокдаун в начале схватки, впивается в ухо и прочно его закусывает.
