– Вы дома? – спросила подруга. – Не в Зеленогорске? Не на пляже? Не в лесу? Я еду.
– Когда будешь?
– Без понятия. Выехала четыре часа назад.
– Откуда выехала-то?
– Будто ты не знаешь, где я живу. Вход в метро закрыт, на Литейном пробка, поезда отменили, на такси денег нет, но вроде я уже в поезде, хотя едет он сперва через Кушелевку, потом через Сестрорецк, потом от Белоострова до Зеленогорска без остановок, к тому же останавливается и стоит по полчаса у каждого столба. Если доеду, придется у вас ночевать. Как твой красавчик? Сцены закатывает?
– Ничего, мы тебя с вечера на ключ на втором этаже закроем.
– Я везу тебе ксерокс из словаря Ларусса 1910 года.
Тут мобильник ее отключился.
Не знаю, что врал он хозяйке, а мне говорил: “Абонент временно не доступен”. На жаргоне официозных похорон это звучало бы как “доступ к телу временно прекращен”; я знавала одну развеселую девушку, которая иногда говорила эту фразу любовникам своим.
Услышав, что едет из города его любимая тетя Л., мой человек дождя внезапно угомонился, совершенно успокоился и сказал:
– Она везет мне чайник.
После пятилетки битья посуды (приезжавшая из Швеции профессор Ирис Ю. объясняла нам, затурканным родителям, что почти все аутисты проходят подобную стадию, нуждаясь в символе законченного действия: предмет – шараханье им об пол – осколки – выметанье осколков) у него настала пятилетка коллекционирования заварных чайников (в моменты особых аффектов группа особых любимцев аннигилировалась старым способом). Родственники и знакомые облагались оброком и пополняли большую уже коллекцию не без удовольствия.
– Вряд ли. На сей раз она без чайника.
– С чайником! Она везет! Она с ним!
– Может, она что-нибудь другое везет? – предположила я.
– Другое тоже, – сказал он и пошел к скамейке, стоявшей у стола напротив калитки.
Он ждал с полчаса, потом мы пошли в магазин, вернулись с хлебом и черешнею, а после нас пришла и Л., замордованная путешествием.
– Чайник с лимончиком принесла! – сказала она не без гордости. – Полгода искала.
Я разглядывала ксерокс из энциклопедического словаря Ларусса 1910 года.
Рисунок анфас, почти ортогональная проекция, узкий высокий ларец, напоминающий и клетку, и маленькую часовню с крестом на полукупольной крыше.
“Tabernacle, lat. Tabernaculum. Tente, pavillon. 1) Chez les Hebreux, tente sous laquelle reposait l’arche d’alliance. 2) Petite armoire, placee sur l’autel, ou l’on renferme le saint ciboire et la custode. Anciennement, synonyme de c i b o i r e.
Fкte des tabernacles – une des trois grandes sollenites des Hebreux; celebree apre2s la moisson sous les tentes et les feuilles [en memoire de leur campement dans le desert apre2s la sortie d’Egypte].
Tabernacle eternel – ciel, sejour des elus.”
Я помаленьку забывала французский своего детства, подруга только начинала “parler franCais”. Обе мы не знали, что такое “l’arche d’alliance” – лук? арка? – и не имели понятия о “ciboire” и “custode”(первое оказалось ковчегом, второе – дароносицей, третье – алтарной завесой).
Зато обе догадались, что “fкte des tabernacles” – праздник кущей.
– Говоришь, это католическая дарохранительница? Что хранят в дарохранительнице?
– Святые Дары…
– Просфоры? Хлеб церковный? Вино, которым причащают? Частицы просфор? Есть ли у тебя знакомый священник?
– Есть, – отвечала я, – но к нему надо ехать с Витебского вокзала, поезда постоянно отменяют, а номер телефона новый, нынешняя справочная его не дает. Если к незнакомому батюшке подойти и спросить, он ответит.
У кого точно был знакомый священник, так это у Князя с Княгинею, что в те времена было удивительно.
Князь рассказывал в палате о Троеручице, а дети, Мирович и Княгиня слушали. Слушала и я, стоя возле палаты в коридоре, дожидаясь кого-то, не помню теперь кого, то ли Орлова, то ли Жерехову, то ли руководителя биомеханической лаборатории.
Вначале мне показалось, что Князь рассказывает какую-то сказку Гауфа вроде “Калифа-аиста”. Речь шла о восточном городе с минаретами, дувалами, дворцами и хижинами, ишаками, закутанными в покрывала красавицами, холодной чистой водой водоносов, деревьями, в чьей листве созревали шелковицы, таились рыжие жердели или розово-золотые гранаты. Мальчика звали Мансур, он был сын богатых родителей и играл в ножички с названым братом Османом.
Я отвлеклась ненадолго, а когда снова стала слушать, мальчик успел стать юношей, его крещеные родители окрестили и его, в крещении назван был он Иоанном (а брат его Космою); родной их город именовался Дамаском, Князь рассказывал об Иоанне Дамаскине, великом святом, чьи молитвы столетия звучат в церквах, весь Октоих его и иже с ним.
Иоанн Дамаскин боролся с ересью, в частности с иконоборцами, писал гневные письма жителям других городов и прихожанам своим, был оклеветан, легковерный правитель в гневе велел отрубить святителю правую руку мечом дамасской стали, после публичной казни отрубленная рука осталась висеть под палящим солнцем для устрашения народа, а самого истекающего кровью Иоанна Дамаскина отнесли домой; придя в себя, стал он умолять, чтобы принесли ему его руку, чтобы была она рядом с ним, а то очень он по ней скучает и тоскует.
– Правда! – вскричал один из новоприбывших “железнодорожников”, обращаясь к “электрикам” Пете и Паше. – Мне так было тоскливо видеть, что моя рука валяется на насыпи отдельно от меня, что я стал звать ее, а потом отключился.
Гневливый правитель, чиновники, стражники, клеветники и палач сжалились над Иоанном Дамаскином, принесли ему руку. И вот он, приложив десницу (Князь так и сказал “десницу”, видимо, отличая ее от шуйцы) к обрубку плеча (и плечо он назвал плечом, в отличие от большинства людей, именующих этим словом надплечье), стал молиться об исцелении перед образом Богородицы.
Он так молился, что устал и уснул, а проснувшись, увидел, что рука его приросла, только красный шрам со следами запекшейся крови напоминает о казни.
– Да, – сказал “железнодорожник”, – уж мечом-то дамасской стали небось, как бритвой, рубанули, это не то что вагонными колесами оторвало…
Узнав о чуде, правитель догадался: на святого возвели напраслину – и извинился перед ним. А Иоанн Дамаскин одел Богородичную икону в серебряную ризу с драгоценными камнями, приложил к ней серебряную руку в память о чудесном исцелении, и стала та икона Божией Матери называться “Троеручица”.
По волне восторга и отпускаемым замечаниям было понятно: Троеручица заняла достойное место в еретически эклектичном пантеоне, воздвигшемся в воображении детей наряду с Хураканом, Сильвером, капитаном Катлем, Одноглазкой и Медведем Липовой Ногою.
“Вот как, – думала я, идя из клиники в научный особняк под непривычным для наших широт голубым небосводом, – рукою, возвращенной ему Богородицей, написал Иоанн Дамаскин свод молитвенных песнопений, по сей день звучащих в храмах всего мира…”
Лет через десять узнала я: перед тем, как их написать, постригся он в монахи, принял обет молчания, терпел суровейшее обращение от приставленного к нему, послушнику, духовного наставника, плел корзины, тащился за незнамо сколько пропыленных зноем Востока верст продавать их, неузнанный и неузнаваемый, в город, где некогда блистал проповедями, был богат и уважаем, а ныне влачился в рубище; он ночевал под многозвездным шатром восточных небес, знал голод и холод, и все ему с легкой руки Богородицы было легко.
Войдя в нашу художественную мастерскую, я услышала из второй комнаты негромкий смех; у входа на тумбочке лежали сумочка и ажурные черные кружевные перчатки, – стало быть, у Виталия Северьяновича сидела одна из его заказчиц.
Лещенковские заказчицы напоминали испанок. Может, из-за кружева перчаток (где только отыскивали они этот по тем временам великий раритет?! какие несуществующие челноки завозили невесомые, то в мушках, то в сеточку, то в цветок штучки на ручки? в каких комиссионках обретались они, то ли трофейные, то ли дореволюционные, букет моей бабушки, времен? в каких костюмерных?), к которым должна была бы прилагаться мантилья либо вуалетка (последняя, впрочем, иногда прилагалась)? Надетая на слепленную с любовью манекенную “женскую кисть” перчаточка скрывала (особенно для зрителей малость подслеповатых, невнимательных, окидывающих беглым взглядом) протез, смягчала его, придавала ему сходство с живой рукою.
