не верят в настоящее свое,

как надо, сделать зло и то не могут,

все лучшие ушли в небытие.

Нет дружбы без предательства и лести,

и без измены нет любви земной...

Когда все это вдруг представишь вместе —

едва ли сохранишь рассудок свой.

А ежели еще о бездне звездной,

которую представить невозможно,

не говоря о том, чтобы объять,

припомнишь — и тебе уже не встать.

К тому же рухнуть этот мир способен

по умыслу иль глупости иной,

двадцатый век — он миражу подобен,

как жизнь, что пролетела стороной...

Плюс наша патогенная система,

я с ней бороться сроду не желал

и с непреодолимым отвращеньем

я с нею глупо сосуществовал...

Но тут и начинается, друзья,

все то, что жизнью называю я.

Братякин ничего не возразил,

а выпил водки и опять налил...

Так, недоволен миром и собой,

он в каждодневный уходил запой.

4

Он за Миловым, словно тень, ходил,

как девица, в него влюбленный слепо,

и, как Грушницкий незабвенный, был

без имени он у Милова Глеба.

Полуфилософ, полубомж поддатый,

как многие сегодня, без зарплаты

Фадей Братякин не комплексовал

в одном: когда водяру разливал...

Перевалив за тридцать лет с лихвой,

во всем разочарованный до срока,

и на себя давно махнув рукой,

о смерти он задумался глубоко;

и ей в глаза пытался заглянуть,

но лишь волненье наполняло грудь...

И думал он невольно: “Для меня

скорее б все закончилось однажды...

Переступить границу бытия

всего трудней, а что потом — не важно”.

............................................

Их дружба не закончилась дуэлью.

Братякин спился и достигнул цели:

на Бабушкинском кладбище лежит,

где речка Яуза в Медведково бежит...

Но это было позже, а пока

Милов держал его за чудака.

Но радости ему не доставляло,

что самолюбие Братякина страдало,

зашкаливало иногда, и тот,

старался скрыть волнение в груди,

едва смахнув со лба холодный пот,

не ведая, что будет впереди...

Самодовольства вечный вампиризм

давно был чужд Милову, и к тому же

к успеху также стал он равнодушен,

как к неудачам, что сулила жизнь.

Хотя он душу мне не открывал,

я только так его и понимал.

...Итак, друзьями будучи заклятыми,

они гуляли часто по Тверской

при полной выкладке с бравадой напускной,

но по Тверской и я гулял когда-то,

но это было будто не со мной...

5

— Не знал, что ты имеешь отношенье, —

сказал мне Глеб с усмешкою тогда, —

к литературной этой богодельне.

— Я только выпить захожу сюда,

но здесь, — ему добавил осторожно, —

двух-трех людей великих встретить можно.

— Налью тебе я водки, хоть не верю,

что написал свою здесь “Княжну Мери”

хоть кто-нибудь, и славу

здесь вряд ли кто-то заслужил по праву.

— Нас могут здесь побить, — я говорил, —

здесь аккуратней надо быть со словом, —

но кто бы самого остановил Милова,

когда он пил...

Но мне знакомо было это чувство.

Как все, кто жизнь, как Байрон, начинал,

но безвозвратно с творчеством порвал,

так называемых людей искусства

Милов в душе невольно презирал.

...Уже он с вожделением угрюмым

смотрел на окололитературных фей,

и легкой ревностью своей подруги

все чаще раздражался и сильней.

На дерзкий взгляд к кому-то подошел —

и опрокинул на соседний стол...