Поражённый догадкой, Гомбарум задохнулся от ярости.
— Астиальда! — взревел он. — Когда я верну камень, я убью эту мерзкую колдунью! Задушу её своими руками!..
— Нет, Гомбарум, — раздался негромкий голос за его спиной. — Тебе уже не удастся это сделать. Твоя волшебная сила изошла из тебя, и невидимая стена, окружающая Запретную Башню, исчезла. Ты видишь, я смогла войти в твоё неприступное логово.
В смертельном ужасе Гомбарум оглянулся. Перед ним стояла Астиальда, непроницаемо-холодная, в белом платье и голубой мантии, скреплённой на плече золотой фибулой. Глаза императрицы сверкали при свете рубиновых камней.
— Ты всё-таки добралась до меня… — Гомбарум, теряя силы, сделал к ней неверный шаг. — Зря я не послушал Эройю и не убил тебя ещё вчера…
Он сделал ещё шаг, потом другой. Его здоровая рука, дрожа, потянулась к её шее.
Усмешка скривила тонкие губы Астиальды. В её руке возник хрустальный флакон. Она плеснула содержимым флакона на грудь и лицо Гомбарума, и тот, заревев от боли, покрылся чёрными пятнами, которые с каждым мгновением разрастались, стремительно разъедая кожу, мясо и кости.
Он зашатался и рухнул к её ногам. Ядовитая жидкость довершила то, что начал Гинго в облике собаки. Перед Астиальдой лежал уже не колдун, а простой смертный, корчащийся в агонии, бессильный даже против её слабых чар. Спустя считанные мгновения тело некогда могущественного императора представляло собой груду горелого мяса и костей, на которую с жадностью набросились псы.
Астиальда брезгливо обошла их грызущуюся свору и приблизилась к кровати. Гинго, тихонько постанывая, лежал неподвижно. Глаза его, в которых отражались попеременно боль, ужас, восхищение и немая мольба, не отрывались от лица Астиальды.
Он попытался приподнять голову, но у него не хватило сил, и он снова откинулся, лишь губы с трудом шевельнулись:
— Я ведь не умру?… Я стану высоким и красивым?…
И тут вдруг словно дуновение ветра пронеслось над его изувеченным тельцем. Императрица замерла в изумлении, глядя, как закрываются раны на теле карлика, а само оно вытягивается, становится белым и гладким. Перед Астиальдой, распластавшись на окровавленной кровати, лежал прекрасный юноша с чёрными шелковистыми кудрями, в точности такой, какого показывала поверхность волшебного подноса.
Гинго был поражён происшедшей с ним переменой не меньше императрицы. Сам не понимая, как это случилось, он сначала ужаснулся, а потом его захлестнула буйная радость.
— Я знал, что так будет, о моя владычица! — закричал он, протягивая Астиальде руки. — Знал, что ты не оставишь меня и сделаешь таким, каким я должен быть!..
— Да, Гинго, я обещала, что ты обретёшь своё настоящее тело, и так оно и случилось, — ответила она после короткого замешательства. — Развеялись чары, которые были напущены на твою мать, носившую тебя в своей утробе…
— Их развеяла ты, владычица!
Она отстегнула фибулу, и мантия упала к её ногам.
— В таком облике ты достоин моей любви, — сказала она.
Дальнейшее показалось Гинго сном. Императрица отвела от своей груди лёгкую ткань и оголила плечо; затем обнажилась её грудь, украшенная драгоценным ожерельем, затем, мягко зашуршав, упало платье, оставив на белом, как снег, теле лишь тонкий набедренный пояс, усыпанный алмазами и изумрудами.
Гинго лежал, весь отдавшись ощущениям, которые дарило ему его новое тело, и главным из них было сильнейшее желание любви, ведь перед ним стояла нагая богиня, ослеплявшая блеском своей красоты!
— Ты сделал всё, что было в твоих силах, — ласково произнесла она, — и даже то, на что я не смела надеяться: ты вырвал из запястья Гомбарума колдовской камень и успел проглотить его прежде, чем он заставил тебя окаменеть. Гомбарум мёртв. Теперь ты вправе рассчитывать на награду… И она будет по-императорски щедрой, мой верный, милый, прекрасный Гинго…
Она поднялась на кровать и склонилась над юношей, который весь дрожал от счастья и желания.
— Моя императрица… Я не смею поверить…
— С этой минуты ты мой повелитель и государь, — прошептала она, приближаясь лицом к его лицу и касаясь кончиками грудей его бурно дышавшей груди. — И не только государь, но и мой муж…
Чувствуя, что совершает святотатство, Гинго обхватил руками её стан и привлёк к себе, а когда она обвила бёдрами его ноги, застонал от восторга.
— Муж? Я не смею… — Мысли Гинго смешались и куда-то унеслись, а его воля и рассудок сгорели в огне испепеляющего желания. — Неужели ты… моя?…
Астиальда обхватила губами его рот и в знойном призыве облизнула его губы языком.
— Твоя, Гинго, твоя навсегда… Но скажи мне, ты ведь проглотил камень?
— Камень? — переспросил Гинго, которому было сейчас не до камня. — Да… Но это случилось, когда я ещё был собакой…
— Значит, он до сих пор в твоём желудке, — Астиальда с улыбкой прильнула к нему. — Но там ему совсем не место…
— Ты мне поможешь вынуть его? — спросил Гинго, покрывая её лицо жаркими поцелуями.
— Конечно… Я сейчас устрою так, что он сам выйдет оттуда… — Она провела рукой по волосам юноши. — Ну вот, теперь тебе осталось только захотеть, чтобы он вышел…
Гинго кивнул.
— Да, я хочу, — сказал он и в следующее мгновение сделал глотательное движение, почувствовав, как откуда-то из желудка ему в горло вошло что-то твёрдое.
К его немалому удивлению, у него во рту оказался твёрдый гладкий предмет размером с фасоль. Он разжал зубы и на кончике языка вынес "фасоль" наружу. Астиальда едва не вскрикнула, увидев камень. Но тотчас постаралась скрыть охватившее её волнение.
— Отдай его мне, — проговорила она хрипло, ласкаясь и устремляя язык навстречу камню. — Переложи со своего язычка на мой… Ну же, мой милый…
Гинго с раскрытым ртом промычал что-то невнятное, но по блаженному выражению его лица нетрудно было понять, что он с радостью выполнит любую её просьбу. Астиальда с жадностью приникла к его рту, и Гинго языком перекинул камень из своего рта в её.
Зубы Астиальды, получив добычу, мгновенно сомкнулись, и она отпрянула от юноши.
— Ты отдал мне его добровольно, а значит, он мой! — воскликнула она, соскочив с кровати.
Камень уже был у неё в руке. Она подняла его на свет рубиновых светильников.
— Да, это он… Я чувствую, как меня переполняет сила… — Она наконец обратила взгляд на Гинго, который призывно протягивал к ней руки. — Камнем можно завладеть только если его владелец спит или расстаётся с ним по доброй воле, — сказала она, хищно улыбаясь. — Ты отдал мне его по доброй воле, значит, он мой.
— Астиальда, какое это имеет значение…
Она вдруг коротко и зло рассмеялась.
— Глупец! — Её громкий голос эхом прокатился под сводами. — Впрочем, что ещё можно ждать от несмышлёного маленького человечка, ничего не понимающего в колдовстве…
Её последние слова заглушил сдавленный вопль: Гинго снова превратился в карлика! Как будто не было этих восхитительных предшествующих минут! Его тело покрывали раны, нанесённые Гомбарумом, зубы были выбиты, а вместе с кровью, хлеставшей из перерезанного горла, выходила жизнь.
— Да, ты глупец, что добровольно расстался с самой большой драгоценностью в Поднебесье! — возбуждённо кричала императрица. — Останься он у тебя в желудке, и ни я, и ни кто другой не посмели бы и пальцем тронуть тебя. И напрасно ты вообразил, что это я превратила тебя из карлика в прекрасного юношу. Нет, это сделал ты сам. Ты сам, может быть, не сознавая того, пожелал это, а камень лишь выполнил твоё пожелание. Вот с чем ты добровольно расстался. И теперь ты умрёшь! Прощай, глупый шут!
Он смотрел на неё сквозь наплывающую пелену, из последних сил удерживая затухающее сознание.
— Астиальда… — прошептали немеющие губы.
Она не обращала на него внимание.
— Божество Запредельных Бездн! — говорила она, глядя на колдовской камень, который пульсировал в её руке золотым блеском. — Ты дашь мне бессмертие, вечную молодость и колдовскую силу, перед которой ничто не сможет устоять. Я не повторю ошибок Икльтмеса и Гомбарума, никто не отберёт тебя у меня. Отныне я — повелительница Олеарии и одиннадцати королевств! Я всесильна! — Она снова захохотала. — Я буду наслаждаться абсолютной властью и всем, что она даёт! О, тысяча наслаждений! О, сладость грубой любви обнажённых тел, сладость казней и пыток, оргий и кровавых забав!.. Бессмертие позволит мне тысячелетия упиваться вами!..
