Не отходивший от него Лаврентий подумал, что он хочет пить, и поднес ему опять воды. Впрочем, Никита Федорович действительно хотел пить и с удовольствием сделал несколько больших глотков. Это освежило его. Лаврентий догадался намочить ему голову.
Князь Никита встал, удивленно посмотрел на Лаврентия и вдруг, сделав несколько шагов, сел на пол, и ему стало легче.
Он увидел свою комнату и все предметы в ней снизу, под таким углом, под каким никогда не видал их, и эта разница производила своего рода впечатление, разбивала воспоминание. Комната казалась гораздо-гораздо выше, чем была в действительности, потолок не так давил, и воздуха словно стало больше.
Лаврентий, с испугом всплеснув руками, остановился и смотрел на своего "князиньку".
— А где Миша? — вдруг певучим голосом протянул князь Никита, и эта певучесть собственного голоса ему очень понравилась; ему захотелось еще раз услыхать ее.
"Что ж, если запою, если это так надо?" — подумал он и не то запел, не то снова протянул, как-то раздельно:
— Со-о свя-тыми упоко-ой…
Лаврентий закрыл лицо руками, зарыдал и выбежал из комнаты.
За дверями, прижавшись в угол, сидела Роза.
— Роза Карловна, подите туда, — сказал ей Лаврентий, показывая головой на дверь к князю Никите, — мочи моей, нет… не могу… не могу, сердце на куски расходится…
Роза отрицательно покачала головой.
— Если нужно, я тут, — ответила она, — я все сделает, я для того тут; а как же я пойдет туда, к господину князю?
Лаврентий махнул рукой на нее.
Миша с самого утра пропал в суматохе. Когда его хватились и стали искать, его нигде не было. Наконец его нашли у реки, где он сидел на берегу без шапки.
— Батюшка кличет вас, — сказал ему нашедший его и обрадованный этим человек.
— Ах, да! Батюшка! — вскрикнул вдруг Миша и побежал к отцу.
Никита Федорович все по-прежнему сидел на полу, скорчив ноги, обняв колена и опираясь на них подбородком, когда вошел к нему сын. Он долго молча смотрел на него, вполне понимая что это — его сын, его Миша, которого он любит, но никакого чувства к нему не находил теперь в себе.
— У вас шиворот-навыворот! — вдруг старательно произнес он, обращаясь к сыну и показывая на одну из пуговиц его камзольчика, которая действительно была перевернута.
Князь Никита отлично сознавал, что говорит почему-то сыну «вы», и что вообще его слова были странны и неуместны, и что он может удержаться, чтобы не сказать их, но как-то ему вот не хотелось удерживаться, и он сказал.
У Миши было то самое растерянное, виноватое выражение, с которым он приходил обыкновенно, когда не знал урока. После того, что случилось утром, ему уже не казалось ничего странным, и он не удивился, зачем отец так сидел пред ним на полу и зачем, обращаясь с ним на «вы», он говорил о какой-то пуговице. Он думал только о матери и о том, что теперь могло быть с нею.
— А что, маменька не вернется к нам? — спросил он.
Этот вопрос не раз уже приходил Никите Федоровичу в голову в течение этого дня. Он вдруг широко открыл глаза и схватился за голову.
Миша был прав: ведь она могла вернуться. Это было не невозможно. Но вот что можно было сделать еще: поехать в Москву и там добиться ее освобождения.
В голове его появилась тень прежней ясности, и он вдруг заторопился и задвигался.
Лаврентий не мог понять, чего он ищет. С этой минуты в голове Никиты Федоровича упорно засела одна только мысль — что Аграфенушка может вернуться. Он искал шляпу, чтобы идти навстречу жене. Он забыл, что шляпа была потеряна утром, и, не найдя ее, вышел на двор с непокрытою головою.
Он прошел к воротам довольно бодро и сел на прилаженную к ним скамеечку, с которой видна была далеко дорога.
Солнце уже низко спустилось на небе. От деревьев и строений легла длинная, косая тень. Вдали на дороге, скрывавшейся в лесу, куда, не отрываясь, смотрел Никита Федорович, синел уже полупрозрачный вечерний туман.
И вдруг в этой дымке тумана зашевелилось что-то. Никита Федорович протер глаза. Они не обманывали его — какой-то экипаж подвигался к усадьбе. Лошади уже ясно были видны.
— Видишь? — показал князь Никита Лаврентию.
— Да, — тихо произнес старик, не смея выразить свою радость, так как подумал:
"А вдруг это — княгиня?"
Волконский так и впился глазами в этот приближавшийся экипаж. Это была коляска. Вот она ближе, ближе. Ее бубенчики давно уже стали слышны, и наконец князь Никита увидел растерянное, но старавшееся зачем-то улыбаться, лицо Феденьки Талызина. Он один сидел в своей коляске.
Никита Федорович вскочил и, как сумасшедший, побежал назад домой, к себе в комнату.
Талызина встретил Лаврентий.
— Ну, что у вас тут? — спросил гость с таким видом, что он уже знает, что переполох тут был, и что он сейчас "все устроит".
— Горе, батюшка-барин, большое горе, — ответил Лаврентий, помогая Талызину выйти из коляски. — Приехали утром сегодня… — начал он.
— Знаю, знаю, и у меня были и все бумаги выбрали.
— Какое бумаги: тут не одни бумаги, — княгинюшку взяли и так, как была, увезли.
Талызин раскрыл рот, и все его обнадеживающее выражение пропало.
— Как, княгинюшку? — переспросил он. Лаврентий подробно рассказал все случившееся утром.
Талызин слушал, опустив в немом отчаянии голову и руки.
— Ну, а князь Никита? — спросил он, когда Лаврентий кончил.
— Да что он, мой батюшка! Словно дитя малое убивается, без ума совсем. Весь день у себя на полу сидел. Потом вот на дорогу вышел, да вас увидел и снова к себе убег. С лица за день так изменился, что не узнать… И не плачет! Хотя бы слезинку уронил…
Талызин пошел к Волконскому.
Никита Федорович сидел опять у себя на полу, но при входе гостя встал. Феденька не без робкой неловкости поздоровался с ним и оглядел его не как человека, а как какое-то словно иное, невиданное существо.
Князь Никита дейстительно сильно изменился. Глаза его были широко открыты, лицо чуть перекосило, скулы выдались, и лоб мертвенно побледнел.
— И он так с самого утра? — спросил Талызин у Лаврентия.
— Что с самого утра? — злобно сказал Волконский, сдвигая брови.
— Нет, ничего, — испуганно ответил Феденька, как будто удивляясь, что князь Никита не мог понять его слова.
— Я вот что думаю, — вдруг быстро заговорил Никита Федорович, глотая слова и не оканчивая их:- как хотите, а вы должны что-нибудь сделать нам. Так сидеть нельзя. Она может вернуться, и мы должны помочь вернуться. Вы как хотите, а я решил уже, что еду завтра в Москву.
Он говорил без придыхания и остановок, ровно, не понижая и не повышая голоса, как будто говорил все одну и ту же фразу.
Талызин помолчал.
— Слышишь? — обернулся он к Лаврентию шепотом, но не стесняясь, однако, присутствием Никиты Федоровича:- Хочет в Москву ехать. Нельзя пускать: может и себе, и другим бед наделать.
С этими словами Талызин повернулся к двери.
— Я посмотрю, кто не пустит меня! — громко крикнул ему вслед Волконский, ударив по столу кулаком.
Талызин остался на ночь.
Князю Никите принесли постель в его комнату. Он велел постлать ее на полу и лег, не раздеваясь. Лаврентий остался у него в комнате, но Никита Федорович прогнал его. Лаврентий сел за дверями.
"Им кажется, что я — сумасшедший, что я сошел с ума! — подумал Волконский, оставшись один, и улыбнулся этой мысли. — Господи! Да ведь сумасшедшие ничего не понимают, а я все могу сообразить, все вижу и чувствую, и мучаюсь".
Он поднял голову и, облокотившись на руку, лежа стал смотреть пред собою.
Ему вспомнилось широкое поле с убегавшею вдаль дорогою, но не такое, как было сегодня пред его глазами, и на дороге всадники, и она, его будущая жена, в красной накидке и зеленом платье, потом охота, скачка в лесу, старый замок и черный доктор с его предсказанием. И князь Никита вспомнил тоже, что всю свою жизнь учился побеждать в себе ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_и_е страсти и страдания, что хотел быть выше их, и вот страшный искус был уже пред ним, и он не знал, как выдержит его. Легко ли сказать: что выносил он, и что еще ждет его!..
