Барк, одолев больше четырех с половиной тысяч утомительных миль по великому пустынному океану, бесшумно лег в дрейф в тихом широком проливе, разделяющем два Наветренных острова Французской Полинезии. Большой был Таити, а малый — Муреа. Шел тот самый час — вернее, наступило короткое мгновение, — когда грань между сумерками и светом зрима наиболее явственно: она пролегала как раз по проливу. На Таити разом погасли все огни, и только на северном мысе — Венеры — и на северо-западном — Фааа мигали маяки. На Муреа же огни продолжали мерцать длинной искрящейся гирляндой по всему восточному берегу. Они брезжили, настойчиво поглощая застывший полумрак. И было во всем этом что-то зовущее...
И я откликнулся на этот зов. Отправился па Муреа. И он через череду смутных воспоминаний обозначился в моем сознании образом чудака художника — Эдгара Литега, забытого Судьбой и всеми. Я отправился на остров, где Литег жил затравленным зверем, таясь от докучливого окружения, и писал странные свои картины, такие же «черные», как и сама его жизнь... Я отправился туда — на остров Желтой Ящерицы очертя голову, безотчетно повинуясь заповеди древних: «Fata viam inveniunt». («Судьба движет нами» (лат.) — Вергилий. «Энеида».)
Но случилось это не сразу, как могло показаться мне самому, а после того как мы, благополучно миновав тесный проход в кольце кораллового рифа, вошли в «Большую тихую воду» — гавань Папеэте, и Барк под неслаженные возгласы «Маэва («Добро пожаловать!» — в переводе с языка «рео-маои», или таитянского диалекта.) Таити!..», накатывавшие шумными валами с набережной, наводненной пестрой толпой встречающих, ошвартовался у центрального причала в порту Папеэте. Это — главный город Французской Полинезии, крупнейшего в мире автономного островного государства, раскинувшегося на четырех миллионах квадратных километров акватории Южных морей... Оно состоит из пяти архипелагов и ста тридцати островов с разноликим населением — численностью под двести тысяч человек...
В тот смутный еще день нас, первых россиян: капитана Барка Олега Седова и меня — переводчика, радушно, но без пустых заверений в вечной дружбе принял в своей роскошной, в колониальном стиле резиденции Верховный комиссар Французской Полинезии Поль Ронсьер. Потом уже вместе с ним вспоминали мы русских мореплавателей — Беллинсгаузена, Лазарева и Коцебу, первооткрывателей северной группы островов архипелага Опасного — Туамоту. Он и поныне хранит название, странное для тех далеких вод: «Те Моту Рутиа» — «Острова Россиян»...
Мои первые ощущения от встречи с долгожданным островом, пожалуй, были сродни неясному чувству чужестранца, которое однажды испытали герои французского неоромантика из «Серебряного века» Луи Шадурна... правда, было это давно — и в другом океане, у острова Дезирад... (Дезирад — в переводе с франц. «желанный»; остров в Антильском архипелаге, лежит к востоку от Гваделупы.) «О Дезирад, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои склоны, поросшие манценилловыми лесами...»
Но что было причиной моего смутного смятения — от встречи с Таити?
Дождь... В нем, должно быть, все дело. На Таити, как и везде в Южных морях, сезонные ливни поливали вовсю. И мне казалось, что дождь на Таити не кончается никогда. А если и кончается ненадолго, то все равно напоминает о себе, оставляя зримый след, — мглистую дымку, обманывающую зрение. Да и вообще, как я уже успел заметить, тропическому дождю свойственно превращать яркий свет в густой полумрак. А еще — будить воспоминания...
Ранним утром я смотрел сквозь мутную пелену — то ли тумана, то ли измороси — на не достающие до неба, обломанные горные вершины Таити, скользил взглядом по чернеющим меж причудливого скопления кряжей ущельям и теснинам и не узнавал то, о чем мне давно и хорошо грезилось. Или о чем, во всяком случае, я имел более или менее сложившееся с годами представление.
Нет, мне казалось, это был не тот Таити... И уж совсем не тот, каким живописал его, к примеру, Луи Антуан Бугенвиль, первым из французов увидевший Таити два с лишним столетия назад. Это он — невозмутимый, видавший виды Бугенвиль, причалив в один прекрасный день к берегам Таити на фрегате с чудным названием «Будез» («Ворчунья»), быть может, впервые в жизни не сдержался и воскликнул: «Господи, ведь это же Новая Китира!..» (Китира — самый южный остров в Ионическом архипела.) И потом не преминул запечатлеть столь отрадный факт — но уже не без сдержанного восторга — в своем замечательном «Путешествии». На что великий Дени Дидро, поглотивший сей объемный труд в одночасье, ответил с присущей его слогу невычурной пышностью: «Вот оно — единственное из морских странствий, описание коего пробудило во мне неугасимый интерес к этой чужедальней земле».
Должно быть, так, думал я, и родилась легенда о Последнем рае, который для многих потом оказался потерянным...
— Уж вы-то, считай, точно его потеряли, парень, — огорчил меня лоцман, тучный седоволосый таитянин лет шестидесяти, проводивший Барк к месту швартовки.
Я столкнулся с лоцманом у входа в рубку нос к носу, не имея никакой возможности разойтись с ним в тесном пространстве между настежь распахнутой дверью и трапом. Тут-то и случился наш разговор.
— Но кто вам такое сказал, месье?..
— Вуарен, месье... — медленно кивнув и тягуче, не во французской манере, выговаривая слоги, но тем не менее по-французски отрекомендовался лоцман.
— С чего вы это взяли, месье Вуарен? — удивился я мгновенно.
— А ты пойди погляди на себя в зеркало, — лукаво подмигнул месье Вуарен. — Нет радости в твоих глазах, парень. В них — потеря... Потом, ваш «паша» (Так французские моряки обычно называют своих клиентов.) — он указал взглядом наверх, на мостик — уже сказал мне — вы тут не задержитесь.
Что и говорить: многое оказалось не так, как предполагалось в самом начале плавания. Шли долго. От порта до порта, от острова к острову — ко всему, что еще вчера казалось недосягаемым. Но, достигнув этого, задерживались ненадолго, как случилось с Таити, или вообще проходили мимо...
Потом, как видно, прочитав в моих глазах — на сей раз — недоумение, он вздохнул и сочувственно продолжал:
— Да, парень, отмахать пятнадцать тысяч миль — и ради чего? Ради каких-то жалких двух дней?.. Нет, что ни говори, в Полинезию так, наспех, не приходят. Наша земля не любит суеты. И боги творили ее не всуе. Оттого она такая красивая и покойная. — И лоцман многозначительно обвел рукой вокруг.
Потом, проведя шоколадного цвета пальцами по белой, кое-где тронутой рыжиной ржавчины стене рубки, он вдруг сказал:
— Уж ты поверь, парень, старина Вуарен много кораблей повидал на своем веку. А людей разных, пришлых... ну, таких, как вы, и вовсе не счесть. Они больше теряли — потому как спешили. Хотели, видишь ли, все — и сразу. Но так не бывает... Вот и получалось — приходили зачем-то и, даже не успев понять — зачем, уходили.
— А может, они не находили то, что искали? — сказал я, окинув взглядом Папеэте — белый городишко, сползающий неровными террасами с зеленых холмов к морю, изрезанный густой сетью улиц и улочек и такой похожий на все другие портовые городки, в которых мы уже побывали.
— Все зависит от того, что именно ты хочешь найти здесь, — усмехнулся старина Вуарен и повторил: — А так, чтоб все сразу, — не бывает...
Я подумал о Литеге, но почему-то ему об этом ничего не сказал.
На этом, собственно, наш внезапный разговор закончился. Месье Вуарена больше ничто не удерживало на Барке. Оставив мне на прощание протяжное «скоро увидимся», лоцман снова лукаво взглянул на меня, как бы говоря: все это пустое — не бери в голову, и чинно «поплыл» к наружному трапу. И через некоторое время исчез из вида, растворившись в пышной, раскидистой зелени приморского бульвара.
Я остался на борту, чтобы переждать дождь. Он хлынул сплошным, слепящим потоком и располагал к воспоминаниям о тех, кто был здесь до меня. Кому из них повезло, кому не повезло найти то, что сейчас и меня окружает...
