— Впрочем, эти проблемы не только у нас, но и в Берлине, и в Лондоне, растет преступность из-за притока переселенцев, — сказал мне высокий старик, прогуливавший в скверике овчарку. — Ну а дела до этого никому нет, вот и толкают молодежь к Ле Пену.

Он безнадежно махнул рукой и отправился в ближайшее кафе, где пил свой чай, а собака лежала у его ног.

Поздним вечером площадь затихает, закрылись магазинчики, из дешевого кафе «Квик» выходит компания ребят-рокеров, они пересчитывают оставшиеся франки — собираются отправиться на своих мотоциклах в ближайшую дискотеку.

И тут на краешек моей скамейки присаживается Пьер. Он не из тех французов, о которых один давний путешественник написал, что «вы еще не кончили вопроса, а он сказал свой ответ, поклонился и ушел». Мы с ним познакомились вчера, когда на повороте с площади юркий автомобиль сбил женщину, и вокруг сразу же, как на любой московской улице, образовалась «ахающая» и горячо обсуждающая происшествие толпа. Только человек с жиденькой эспаньолкой и темными волосами, ниспадавшими волной из-под шляпы на светлый плащ, стоял в сторонке и ожидающе поглядывал в сторону магазина «Тати». Там находился полицейский с радиотелефоном, и оттуда вынырнула красная машина, похожая на пожарную.

— Кто это? — спросил я человека с эспаньолкой, когда шустрые ребята в синих комбинезонах выскочили из машины.

 — «Поппье-сапер», они оказывают первую медицинскую помощь, — ответил он. И представился, приподняв шляпу: — Пьер Лаваль.

Так вот, оказывается, как выглядят «саперы-пожарные», о которых я уже был наслышан. Мы не успели сказать и двух слов, как санитары притащили пластиковый мешок, уложили пострадавшую, внесли в машину и укатили, унося за собой вой сирены.

— Быстро! Да? — произнес Пьер. — Они спасли моего дядюшку Альбера, когда тот не захотел жить на пособие и бросился под машину.

Я никак не мог определить, был ли Пьер настоящим клошаром или просто бродяжничал, но что он при своей беспокойной жизни не оставил гурманских замашек — это точно. Как и вчера, раскладывая аккуратно на скамейке (конечно, подложив сначала целлофановый пакет и бумажные салфетки) ломтики колбасы и сыра, он просвещал меня, что и как подают в парижских ресторанах.

— Вы знаете, что в самом дорогом из них, в «Серебряной башне» около Нотр-Дама подают номерную утку? Нет? — Он обрадовался моей неосведомленности, и продолжил: — Со времени основания этого ресторана, то есть уже несколько веков, ведется нумерация фирменного блюда — фаршированной утки. Вы обгладываете косточки утки, конечно, необыкновенно вкусной и, кроме того, увозите с собой памятный «документик» с номером лично вами съеденной птицы. Ну что же, «закуска» готова, — произнес Пьер понравившееся ему вчера русское слово.

Я достал из сумки фляжку с «Московской» и наполнил пластмассовые стаканчики, прихваченные мною из отеля.

— Будем здоровы! — поднял я свой «бокал».

— Сайте! — ответил Пьер.

Мы выпили, с удовольствием закусили и тут обнаружили, что в скверике расположилась еще одна компания. Двое мужчин угощали женщину. Пили они совсем не по-французски, а «из горла», как у нас выражаются. Пьер с гримасой отвращения смотрел на это «пиршество», не отвечающее его тонкой натуре, потом не выдержал и плюнул.

И мы пошли гулять по Парижу в сторону расцвеченных Елисейских полей, а следом неслась тихая мелодия шарманки и по-прежнему в золотом сверкании кружилась карусель.

Когда я созерцал ажурную башню, стоя у ее подножия, мне и в голову не приходило что-то критиковать, хотя я ощущал какую-то неловкость, подавляя невольно возникавшую мыслишку: «Зачем это железное сооружение воздвигли в центре Парижа?»

Конечно, башня, названная по имени своего создателя Эйфеля, — несомненное чудо инженерной мысли (Ее технические данные поражают: более 15 тысяч металлических деталей, соединенных двумя с лишним миллионами заклепок, — ничего себе железное кружево в 7 тысяч тонн, покоящееся на огромных четырех пилонах, но оказывающее на землю не больше давления, чем человек сидя на стуле — 4 кг на квадратный сантиметр.), достойное украшение Всемирной выставки 1889 года. Однако вокруг этого самого высокого по тем временам сооружения в мире (320 метров) разразился, как известно, настоящий скандал. Не могу удержаться, чтобы не процитировать один документ.

«Мы протестуем против этой колонны, обитой листовым железом на болтах, против этой нелепой и вызывающей головокружение фабричной трубы, устанавливаемой во славу вандализма промышленных предприятий. Сооружение в самом центре Парижа этой бесполезной и чудовищной башни Эйфеля есть не что иное, как профанация...»

Этот протест подписали композитор Шарль Гуно, писатели Александр Дюма, Ги де Мопассан и многие другие выдающиеся люди. Среди них — Шарль Гарнье.

Возможно, если бы я как-то днем, назначив свидание одному человеку, не провел около часа на ступенях, ведущих к центральному входу Гранд-Опера, то, читая письмо-протест, не обратил бы внимания на фамилию Гарнье. Но когда я столько времени вышагивал вдоль пышного фасада оперного театра, не запомнить фамилию его архитектора было просто невозможно. Гарнье построил здание Гранд-Опера при Наполеоне III, полностью соблюдая принятую тогда эстетику. Отсюда и богатый декор, и колонны, и статуи, и барельефы... А Эйфелева башня создавалась в годы промышленной революции, когда инженерная мысль вторгалась в искусство, стараясь преобразовать его в духе времени, когда стекло и сталь открыли новые возможности. Да, новые времена — новые песни...

Не сбылось предсказание поэта Верлена, что «эта скелетообразная каланча долго не простоит», хотя Эйфелева башня сооружалась как временная, и ее не раз собирались сносить. А теперь этот символ Парижа размножен в миллионах значков и открыток, и на ее лифтах ежегодно поднимается более пяти миллионов туристов...

Я стою у подножия башни и наблюдаю, как шныряют вокруг продавцы сувениров, как толпы иностранцев жаждут сняться на ее фоне — сие простительно обычным смертным, если и великие, цари, шахи, императоры и президенты, поднимались на башню и фотографировались там.

Башня превратилась в какое-то подобие гигантского магнита, притягивающего людей. Одни утверждают, что под ее опорами можно «зарядиться» и стать сильным и здоровым; более слабые духом выбирали башню местом самоубийств: с платформ трех уровней (57, 115 и 274 метра) бросались вниз головой; третьи на этих же платформах сидят в барах и ресторанах и наслаждаются вечерними эстрадными праздниками, когда мечутся лучи прожекторов, гремит музыка и взлетают гирлянды фейерверков.

Конечно, моему сердцу более близок Париж старины, запечатленный в романах знаменитых писателей, от Дюма и Бальзака до Хемингуэя, и на полотнах французских импрессионистов; поэтому я очень понимаю Виктора Гюго, певца средневекового Парижа, который бесподобно воспел его облик в своей «поэме в прозе» — «Париж с птичьего полета» (Глава из романа В.Гюго «Собор Парижской Богоматери».), предостерегая современников, что при таком быстром разрушении памятников «наши потомки будут обитать в Париже гипсовом».

Что делать, теперь буквально каждое десятилетие в Париже возникают строения, которые, несомненно, нарушают прежний архитектурный ансамбль города.

Отправляйтесь в новый район, предназначенный для деловой жизни, — Дефанс, этот маленький Нью-Йорк во французской столице, и вы будете поражены скопищем ультрасовременных зданий геометрических форм, торчащих, как грани невиданного кристалла, который возвышается над гигантской эспланадой, ступенями спускающейся к Сене.

Если вы пройдете к большой арке Дефанс, прямоугольник которой сверкает стеклом и каррарским мрамором (под нею запросто уместился бы Нотр-Дам), то окажетесь у своеобразных ворот, замыкающих центральную ось Парижа. От их подножия открывается фантастический вид: величавая Триумфальная арка в конце Елисейских полей, которая на расстоянии кажется игрушкой, и сверкающая на солнце стеклянная пирамида. Эта пристройка к Лувру, спроектированная американским архитектором китайского происхождения, — тоже «вызов» историческому пейзажу Парижа. А когда прозрачный лифт арки Дефанс домчит вас за несколько секунд до смотровой площадки, вы увидите в центре столицы Бобур, опоясанный снаружи разноцветными трубопроводами. Бобур тоже был встречен в штыки общественным мнением, а сейчас стал культурным центром имени Помпиду.