Зачем я так волнуюсь? Неужели я испытываю к этому русскому какие-то чувства. Мы поговорили, переглянулись — каждый может так. Единственное, чего я не могу забыть — картины, стоящей перед глазами, — его раненого, встающего и несущего мне розу. Наверно, так на небесах заключаются браки. Это я.

1806 год 8 июня.

Нас послали в бой. Похоже, война становится реальностью, большие силы французов подошли с обеих сторон. Надо определяться, кого мы будем атаковать и как далее держать оборону. Сегодня, слава всевышнему, снова была победа. Стычка у Мальты окончилась нашей победой. Французы так и не научились лазать по горам. Более всего смешно наблюдать, как они волочат за собой свои тяжеленные орудия, и как те, отвязавшись от лошадей, падают вниз. Пару раз черногорцы уже приносили целые и невредимые французские мортиры, после чего мы укрепили их на крепости.

Устав от боя, я так и не решился показаться у Марии. Хотя мне очень хочется ее видеть, я не знаю, что ей сказать. Я знаю, что сказал бы, но боюсь, что она не поймет меня. Ей, наверное, покажется странным, что мы виделись всего три раза, а я уже позволяю себе такие слова. Чего доброго, она подумает, что я один из наших бравых матросов, которые гуляют по побережью с сомнительного вида дамами из города, ублажают их всю ночь, а наутро идут к хозяйке трактира и платят ей за завтрак натурой.

Лучше будет, если я напишу это в дневнике.

Хотя, так подумать, неужели я смогу когда-то сказать эти слова вслух? Не краснея как восходящее солнце и не бледнея как теряющий силы месяц. Просто подойти и взять Вас за руку, наплевав на все приличия. Не слушая эхо в горах и не ловя команды «по местам». Ангел, значимый больше чем жизнь, когда я смогу высказать Вам то, что разорило мое сердце? Любовь. Как птица, устремленная в вечность, я взлетел и упаду пред Вашими ногами. На полу будут разбросаны розы, прекрасные розы, они еще простоят целый месяц, а жемчуга и золото будут сверкать ночными созвездиями на вашей нежной коже, на изящной шее. И мой нескончаемый путь снова будет озарен как восходом Вашей улыбкой. В тишине перед этим рассветом я, затаившись, ожидаю удара первого колокола, силясь понапрасну сдержать себя и не дать губам вымолвить то, что уже давно сидит в голове. Я люблю Вас.

Я могу показаться Вам смешным, ведь Ваша красота заставит меня не только бросить оружие, но и сойти с ума, перестать понимать, хотя я уже и сам с трудом ориентируюсь у себя в доме, постоянно натыкаясь на желание быть с Вами. Вы ожидаете того, чего я не знаю, а я не знаю, чем могу Вас осчастливить. И вряд ли Вы будете счастливы оттого, что будете знать, что я Вас люблю. Действительно, какая Вам разница, на самом-то деле. Завтра мы уйдем в плавание, и могу ли я надеяться, что на этом берегу меня кто-то будет ждать? Что я могу подарить Вам вечного, сравнимого с Вашей сутью, когда вокруг море и ветер, горы и цветы?

В городе играла скрипка. Я так хотел бы иметь слух и написать для Вас такую кантату, которая бы поразила Ваше воображение. И посвятить ее Вам. Представьте только, ее будут играть в Вене, круженье пар, Моцарт, зависть. Да, пожалуй, я завидую этому скрипачу. Хотя нет, наверно, не стоит так заканчивать, чтобы никто и не знал, где твоя могила.

Кстати, Вы ведь придете на мою могилу? Обещайте, это может спасти мне жизнь. Как тот самый талисман, который нас и познакомил. Хотя меня уже ничего не спасет. Безумие, которое увидят чужие глаза в моих, отнесут на какое-нибудь не очень известное заболевание, которое нельзя объяснить. Да, они правы, Вас нельзя объяснить, Вы чудо. Господи, я никогда не скажу Вам, что ослеплен блеском Вашего совершенства, что в каждом моем движении сейчас — ощущение Вашего присутствия.

Возьмите же с пола розу. Вы чувствуете этот запах — запах любви и смерти. Поднесите к губам и вдохните. Мне тоже перехватывает дыхание, но оттого, что Вас не достает. Я хотел бы предложить Вам целый мир и только одно живое сердце. Это так ненадежно. Если хотите, возьмите это сердце и отдайте его тому, кому оно будет более подходить. И оно забьется в чужой груди, но будет верным Вам, будет любить Вас вечно. И мы никогда не расстанемся, через века и жизни, потому что жизнь вечна.

Лист ее дневника.

Я, наконец, поняла, с кем связана цыганка. Таковая обнаружилась не у Санконского (странно), хотя старичок меня немного разочаровал (!). Это его штабной офицер. Очень интересно.

…

Не то слово, милочка. Все лицо теперь мое порвано, кровь течет, деятель сопротивления из меня тот еще! Надо срочно передать Николе, если он только в городе. Это ужасно, невыносимо!

Я четверо суток следила за этим гадливым майором. Наконец, он себя выдал. Пошел к известной у морячков шлюшке Раде. Я нырнула в подъезд за ним и прильнула к двери. Поскольку слышно было плохо, я забралась на чердак, порвала юбку, однако, занятие свое шпионское не бросила. Я разобрала половые доски и уставилась в дыру. Видно было мало, но слышно было хорошо. Стало ясно, что офицер и цыганка занялись любовью. Офицер был чрезмерно пылок и угас быстро. Потом он положил деньги на стол, она пересчитала, и сказала ему что-то на ухо.

— Я не тот, за кого ты меня принимаешь! — крикнул он.

— Тише, черт тебя возьми, дурень! Я тебе предлагаю очень большие деньги.

— Я не могу на это пойти! Это же мои соотечественники.

— Французы заплатят тебе огромные деньги. Ты же знаешь французский, уедем в Париж. Что может быть соблазнительнее Парижа?

— Я никуда с тобой не поеду.

— Что ж, жаль, — она изобразила видимое равнодушие, — тогда мне придется все рассказать Санконскому. Я думаю, он будет в восторге.

— О чем?

— О твоих посиделках в этой комнате с французскими офицерами. Не помнишь?

— Помню, — с горечью признал он. — Но мы только играли в карты, ничего более.

— Военные тоже играют в карты, — ухмыльнулась она. — Я предлагаю тебе последний раз. Вдвое больше. Одна ночь с пустыми сторожевыми башнями, и все будет кончено. Наполеон все равно завоюет всю Европу, что вам здесь делать. Неужели вы надеетесь, что защитите этих несчастных? Бред! Последнее твое слово, майор Климов!

В ее руках сверкнул нож. Я перевернулась, треск доски подо мной заставил их насторожиться, цыганка злобно посмотрела в мою сторону, но вроде как ничего не заметила. Офицер покраснел. Он мучался.

— Хорошо. Я согласен.

— И чудно. Завтра сообщишь мне, когда и где. Все, свободен, — она быстрыми шагами подошла к выходу, рванула дверь и указала ему вон.

Потупив голову, Климов вышел.

Я приготовилась покинуть свое убежище, осторожно заложила дыру, и в этот самый момент на меня обрушился удар чего-то тяжелого. Инстинктивно я увернулась, удар пришелся по ноге. Слегка прихрамывая, я отскочила в угол комнаты. Под руку попалась доска. Я отчаянно стала отмахиваться. Цыганка приближалась: в руках ее был нож. И вот сталь оказалась у меня перед лицом, и в какой-то миг разрезала щеку, я закричала и в ужасе так хватанула цыганку доской, что та упала. Не теряя времени, я выбежала прочь. Все, что мне хотелось, — скорее найти Николу и рассказать ему все.

В городе его не было. Ждать я не могла. Я села на повозку и приехала в русский штаб. Первому попавшемуся офицеру я сказала, что должна сообщить очень важную новость.

— Барышня, у вас кровь на лице, — как один выдали мне новость солдаты.

— Я должна…

— О чем у вас новости?

— Я знаю, что майор Климов …

— Майор Климов застрелился сегодня днем, — мертвенно холодным голосом сказал мне дежурный офицер.

— О, черт! — выпало у меня изо рта, и я пошла к себе домой.

1806 год 21 августа.

Я попал на вечеринку наших морских офицеров. Была музыка, цыгане, молодые черногорки разливали вино и плясали для нас.

Слово за слово, одна цыганка взяла меня за воротничок и потянула за собой куда-то в отдельную комнату. Я был изрядно пьян, и трудно было сопротивляться такой очаровашке. Цыганочка обнажила свою плечи, я выпил еще рюмку и поморщился.