Через 2 часа меня вызвали к освобождению. Такая быстрота была совсем необычной, и тюремщики удивлялись такой быстроте. Еще новый обыск, ряд формальностей, и в 101/4 ч[аса] вечера я вышел из тюрьмы, испытывая и переживая чувство негодования, попрания своего достоинства и человеческого достоинства и глубокого сострадания к страдающим за ее стенами. Почему-то мне ближе не чувства Достоевского, а чувства Диккенса и впечатления Пикквика, а не Мертвого дома — там, в Мерт[вом] доме все-таки не больше тюремного, чем в большевистской тюрьме…
Оказалось, что хлопотал Кузьмин,[15] посланы были телеграммы к Ленину и Семашко и Луначарскому.[16] Кузьмин был готов взять меня на поруки. В разговоре с Сергеем[17] — он был ведь тов[арищем] м[инистра] н[ародного] пр[освещения] при Вр[еменном] прав[итель-стве] — да того министра, который стоит перед Вами… Кристи[18] нашел лучшим, чтобы я пока не подписывал бумаги КЕПСа — красный бюрократизм не отличим от всякого другого. В субботу Карп[инский] получил телеграмму от Горбунова (секр[етаря] СНК),[19] что я вчера освобожден. Думаю, что распоряжение последовало из Москвы. И Сергей говорил, что освобождение последовало необыкновенно быстро… Когда он сидел — удалось лишь через 4 дня.[20]
