Я строил различные предположения, но непременно натыкался на слабое звено: количество черепов. Мог ли один человек за два года совершить столько убийств? Я извлек на поверхность не менее полусотни черепов, в основном детских. Раскопки я прекратил лишь потому, что исчерпал силы, как телесные, так и душевные, чтобы продолжать эту страшную работу. А сколько черепов осталось лежать в этом бескрайнем лесу?

Неужели мой отец сам просил отпустить на свободу такого негодяя, как Ласло? Вспомнив слова Флореску, я не выдержал и заплакал от злости. Какое счастье, что единственными свидетелями этих слез были только лошади да пустынная горная дорога. Я даже осмелился допустить кощунственную мысль: Флореску сказал мне правду. Но как же тогда отец, зная прошлое Ласло, ходатайствовал о его освобождении? Зачем дяде понадобился слуга, оскверняющий могилы? Ведь не мог же мой отец... я с трудом пишу эти слова... не мог же он быть соучастником убийств!

Раздумья утомили меня. В голове не осталось никаких мыслей, но чувство страха – холодного, безымянного страха – не покидало меня. Окружающий мир отодвинулся куда-то в сторону. Краешком сознания я отметил, что уже наступил вечер. Солнце садилось, окрашивая заснеженные вершины гор в нежные розовые тона и заливая окрестности удивительным, каким-то неземным сиянием. Но мне было не до красот природы. Мне слышался голос Машики: "Аркадий Петрович... Приходите ко мне днем, когда он спит. Здесь говорить опасно: слишком много ушей, да и доносчиков тоже хватает... Но не мешкайте, приходите завтра или послезавтра..."

День давно кончился, но я чувствовал необходимость увидеться с Машикой немедленно. Я должен узнать правду... Мой разум пока еще отказывался принять все то, о чем говорил Флореску, однако сердцем я понимал: это правда.

Когда я въехал в деревню, совсем стемнело. Улочки были пусты, а в домишках не светилось ни одного окошка. Я не знал, где, в каком из домов, живет Машика Ивановна, но потребность увидеться с нею завладела всем моим существом. Я зажег припасенный в коляске фонарь и начал поиски. Деревня принадлежала дяде, и я, как мне казалось, имел право вторгаться в крестьянские жилища, тем более что у меня имелось неотложное дело.

Я постучал в дверь первого же дома. Никто не отозвался. Зная, что крестьяне привыкли ложиться рано, я громко позвал хозяев. И снова ответом мне было молчание. Тогда я открыл дверь и, подняв фонарь повыше, переступил порог. Внутри оказалось пусто: ни людей, ни домашнего скарба.

Я направился в соседний дом. Он тоже был пуст, как и следующий. Только в четвертом мне повезло. Дверь мне, правда, не открыли, но заспанный мужской голос объяснил, как найти жилище Машики Ивановны.

Ее дом ничем не отличался от прочих – такое же небольшое строение с соломенной крышей. В соломе возились и попискивали мыши; горящий фонарь высветил блестящие бусинки их глаз. В единственном окошке мигал тусклый огонек. Я громко постучал в дверь. Странно, но Машика мне не ответила.

Звука ее шагов я тоже не услышал. Я постучал снова и позвал хозяйку по имени. И опять – полная тишина.

Наконец я не выдержал и рванул дверь. Она была не заперта и с легким скрипом отворилась... Машика Ивановна, все в том же траурном наряде, сидела за грубым дощатым столом, уткнувшись опущенным лицом в руку, которая покоилась на столе. В паре дюймов от ее головы, повязанной черным платком, стоял простой медный подсвечник. Свеча почти догорела, и расплавленный воск пролился на поверхность стола, на крошечном фитильке билось в последних судорогах голубоватое пламя. Рука Машики Ивановны прижимала к столу сложенный лист бумаги, рядом стояла иконка святого Георгия. Стул зачем-то опоясывал почти ровный круг из серой каменной соли. Должно быть, Машика Ивановна кого-то ждала, да так и заснула, не дождавшись.

Соль хрустнула под каблуком сапога, и я от неожиданности вздрогнул. Подойдя к спящей, я дотронулся до плеча и негромко позвал:

– Машика Ивановна, не бойся, это я – Аркадий Цепеш.

Она не шевельнулась. Я потряс ее за плечо: вначале слегка, потом сильнее. Мой голос поднялся почти до крика... Наконец я понял, что она уже никогда не проснется.

Я осторожно поднял ее за плечи и, словно живую, поровнее усадил на стул. На ее шее я заметил распятие, которое вернул ей на похоронах Раду.

Слова бессильны описать выражение ужаса, застывшее на добром, измученном лице этой женщины и в ее широко раскрытых, нет, даже выпученных глазах. Такие же глаза были у отпиленной головы Джеффриса. Однако на теле Машики я не заметил никаких следов насилия.

Я опустился на колени, прижался щекой к ее остывшей руке и заплакал. Я как будто вновь лишился матери, чьей любви никогда не знал.

Потом я встал, вытер глаза. И тут мой взгляд вновь упал на сложенный лист бумаги. Я увидел, что на нем написано мое имя (прежде его загораживала рука Машики). Почерк был мне незнаком. Я взял письмо, развернул и начал читать.

Брату, которого мне не суждено увидеть.

Я пишу тебе от имени нашего отца Петру. Он хотел сам открыть тебе перед смертью всю правду, но не успел. Он говорил, что твое неведение защищает и твою жизнь, и жизнь твоих близких – жены и сестры. Отец боялся говорить тебе об этом, ибо знал, что тебе придется очень тесно соприкасаться с Владом, а тот сразу все поймет и отомстит. Но я все же рискну тебе рассказать. Надеюсь, эти знания помогут тебе уцелеть в аду, где наш отец провел долгие годы.

Моя мать уверена: Влад еще не посвятил тебя в тайну семейного договора, но это время скоро настанет. И тогда, прошу, крепко помни мои слова: не верь ничему, что он будет тебе говорить. Ему ничего не стоит солгать, если этого требуют его замыслы. Он начнет уверять тебя, что выполняет договор, поскольку считает себя человеком чести, а также из любви к семье и так далее. Однако все это – ложь. То, что о нем говорят крестьяне, – не глупые выдумки. Влад – стригой, бездушное чудовище. Договор для него – не более чем игра, правила которой он принимает только до тех пор, пока ему это выгодно. Наш отец слишком долго верил, будто у Влада есть какие-то благородные принципы. На самом деле у графа только один принцип – творить зло. Он похож на старого волка, который устал просто убивать и вынужден искать себе новые развлечения, и одно из них – уничтожение невинных душ. Сейчас Влад играет с тобой, а до этого – с нашим отцом, в дни его молодости, а еще раньше – с нашим дедом. Эта игра не успевает ему наскучить, поскольку сыграть в нее он может только один раз в поколение. Он обязательно будет заверять тебя в своей любви, но на самом деле он стремится лишь сломать тебя, как сломал нашего отца.

От всего сердца я прошу тебя: беги от него. Беги, пока он не уничтожил твою душу.

Но прежде чем решиться на побег, все хорошенько взвесь и обдумай. Знай, любая оплошность может стоить жизни твоим близким. Отец пытался бежать от Влада и потерял твою мать и нашего брата Стефана. И все же я уверен: у тебя еще есть время. Главное – действуй разумно, осторожно и помни, что Владу нельзя доверять. И еще я верю и буду верить всегда, до самого своего смертного часа: любовь способна одолеть любое зло.

Мне нужно было бы еще о многом тебе рассказать, но я вынужден заканчивать это письмо. Я не могу оставаться в материнском доме и с заходом солнца покину деревню, иначе мне не уцелеть.

Я молюсь за тебя, брат. Молись и ты за себя и не усмехайся моему совету.

Раду.

Я не заметил, как очутился на холодном земляном полу. Письмо, выпавшее из рук, опустилось на колено. Но зато благодаря потрясению, вызванному смертью Машики и содержанием письма, отдельные куски головоломки вдруг сложились в ясную, цельную картину (хотя эта ясность временами мне кажется лунатическим бредом)... Черепа в лесу... Вызывающая дерзость Ласло... Крестьянские легенды, живописующие В. кровожадным чудовищем (разумеется, на самом деле никаких вампиров не существует, поэтому я скептически отнесся к слову "стригой" в письме Раду, однако теперь я понимаю происхождение всех этих легенд)... Наконец, яростные требования В., чтобы я держался подальше от его гостей, и его упорное нежелание сообщить властям об исчезновении Джеффриса.