…Бой шёл среди домов — на улицах, во дворах и в самих домах. В правлении и окружающих зданиях засели американцы и отстреливались из всего, из чего было возможно: отрывистый треск то и дело заедающих на морозе М16, хлопки гранат и выкрики… Мы переползали по заснеженным дренажным канавам и вели огонь из других зданий. Рассвело, но небо оставалось сизым, как тухнущее мясо, над горизонтом висели дымы и слышалась всё та же канонада. В снегу лежали тут и там трупы, горели три успевших наполовину выползти из ангара (бывшего колхозного) М113, похожие на какие-то ненормальные спичечные коробки, и кто-то уныло уговаривал янки через мегафон — сдаться.

Лёжа за фундаментом брошенной чёрт те когда стройки, я ел снег, уже вторую горсть. Промок от пота и талой воды насквозь, но холодно не было, а вся правая сторона лица горела — ещё на окраине пуля чиркнула от угла глаза к виску, срезала верх уха и оставила тяжёлый звон в черепе. Кто-то — уже не помню, кто — пробовал меня перевязать, но повязка сползала, и я её сорвал, бросил где-то.

"Калаш" у меня перегрелся давно и прочно, я то и дело совал его в снег, и тот свистел, выбрасывая пар, который пахнул весной. В какой-то момент я перестал стрелять — и меня подёргали за бурку. Обернувшись, я увидел Симку — мальчишка тащил на каких-то санках по снегу три вскрытых цинка с патронами.

— У тебя кончились? — спросил он. Азартно сверкая глазами и поправляя большую трофейную шапку.

— Ты чего тут?! — я пнул его в плечо. — Пошёл вон, сопля!

— Патроны брать будешь?! — он взял два валявшихся рядом со мной пустых "бутерброда". — Я набью.

— Я тебе сейчас сам набью! — рявкнул я. — Иди отсюда! Кто тебе разрешил?!

— А мы все тут, — он явно имел в виду наших младших. — Надо же тас… ой.

Лицо Симки стало жалобным, он открыл рот и вытолкнул красный пузырь. Откинулся к санкам, оперся на них и уронил голову на грудь. Ещё два раза вытолкнул на курточку кровь, вздохнул, провёл ногой по снегу…

— Эй, ты чего? — заморгал я.

Симка молчал. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что пуля попала ему в бок — в печень…

…Правление развалили двумя термобарическими ракетами, которые запустили Генка с кем-то из старших — подтащили трофейный "дрэгон", установили его… и через минуту мы ворвались в горящие развалины, закалывая уцелевших штыками и рубя плотницкими топорами.

Никитку убили рядом со знаменем — убили в спину в тот момент, когда он устанавливал древко на верху обваленной стены. Я видел, как сын нашего командира, уже падая, навалился на древко и всадил его глубже. А потом сполз на обугленный камень, скользя руками по обструганной палке. И стал совсем маленьким и незаметным.

Какая-то женщина подбежала ко мне с двумя девочками и кричала: "Где Лёшичка, Лёшичка где?!" И я не сразу понял, что она говорит о нашем разведчике, что это его мать с сёстрами, ради которых он тогда, летом, бегал на четвереньках по мосту… А когда понял — сказал ей, что он жив и в лагере. А потом я плакал, а она обнимала меня и называла "сынок".

А мимо нас Михаил Тимофеевич пронёс на руках Никитку…

…Сержанта Гриерсона нашли около ангара на аэродроме.

Возле приоткрытых дверей, в пулемётом гнезде, лежали двое нигерийцев с перекошенными от ужаса харями — сержант размозжил им головы друг о друга. Третий из охранников — фактически раздавленный предсмертной хваткой Гриерсона, с выпученными коровьими глазами, вылезшим лиловым языком и кровью на губах и подбородке — застыл у порога ангара, в обнимку с сержантом, под левой лопаткой которого торчал штык. Рядом лежал ручной пулемёт — то, с чем нигериец собирался войти в ангар и чего ему не дал сделать сержант.

В ангаре находились тридцать семь девочек и мальчиков — не старше 10 лет, уже даже не плачущих и ничего не понимающих. Их вывел наружу Райан — подоспевший слишком поздно, чтобы помочь Гриерсону, сам раненый в плечо и шею.

Я помню — мы подбегали — как он сидел на истоптанном снегу и смотрел в сизое небо. Дети стояли вокруг молчаливой стеночкой и смотрели туда же.

Потом мутная пелена лопнула под их взглядами — и на аэродром хлынул солнечный свет обычного зимнего дня.

* * *

Тяжело дыша, двое солдат в американской форме пробирались через лес, держа наготове оружие. Дыры их следов наполняла чернота, временами то один, то другой проваливались по пояс. Невысокий латинос причитал непрестанно:

— Он бросил нас… проклятый сын шлюхи… он бросил нас… проклятый Иверсон… что теперь будет… он бросил нас… что нам делать…

Молодой светловолосый парень ломил по снегу молча, время от времени отплёвываясь. Ужас разгрома не давал остановиться обоим, но в конце концов — на прогалине, где тёк ручеёк и молчаливо стояли двумя стенами осыпанные снегом дубы, солдаты замерли, опираясь на ушедшие в снег винтовки.

Стало тихо.

Стало очень тихо.

На деревьях, простиравших ветки через прогалину, сияло серебро.

— Что… — латинос завертел головой. — Что… — он крутнулся на месте. — Что происходит? Послушай, на меня смотрят… — и вдруг, взвизгнув, бросился бежать снова, слепо, слома голову и крича что-то на двух языках…

…Он бежал и вопил, пока под ногами не расступилось гостеприимно чавкнувшее незамерзающее болото…

Молодой атлет остался стоять на месте. Лишь на минуту он скользнул взглядом вслед убежавшему — и равнодушно отвёл его. Этот американец был сильней. В нём — пусть и негромко — но всё ещё говорила кровь его предков, таких же, как русские, людей Великого Леса. Но и это обернулось против него. Словно прозрев вдруг, молодой рослый солдат неожиданно изумлённо всхлипнул. Он ощутил себя, словно человек, совершивший в пьяном угаре святотатство в храме. "Что я делаю тут?! — мелькнула на его лице отчётливая мысль. — Это не моё вокруг, а у меня — у меня есть своё!!!"

Он удобней перехватил винтовку и побрёл по сугробам дальше. К дороге, о которой ничего не знал — но к которой выйдет через полчаса.

Лес вокруг молчал.

ИНТЕРЛЮДИЯ: "Захватчики".

Ой-ой-ой, какие смелые,

Боже мой, какие глупые —

Рвались в бой, да что ж поделаешь…

Да только все вернулись трупами

Мы пришли за вашим дождем,

За вашим покоем, за вашим небом,

Мы тянули руки к вашей любви,

Мы пришли за вашими песнями,

За вашей солью, за вашим хлебом,

А взяли всего лишь немного вашей земли.

А даль крестом — четыре стороны,

А над тобой — чужие вороны,

Рвется крик: "А мы здесь лишние!"

Но рот забит густыми вишнями.

Мы пришли за вашей весной,

За вашим счастьем, за вашим горем,

Мы хотели сияния вашей зари,

Мы пришли за вашей мечтой,

За вашей сушей, за вашим морем,

А взяли всего лишь немого вашей земли.

Хороша чужая родина,

Штык пробил дыру для ордена,

Здравствуй, край, и до свидания,

Без лица и без названия.

Мы пришли за вашей травой,

За вашим лесом, за вашим снегом,

Мы считали, что мы уже короли,

Мы пришли за вашими звездами,

За вашей ночью, за вашим светом,

А взяли всего лишь немного вашей земли,

А взяли всего лишь немного вашей земли,

А взяли всего лишь два метра вашей земли. (1.)

1. Слова О.Ступиной

* * *

Несмотря на то, что сверху Лондон ещё кое-где был испятнан следами коротких, но довольно яростных февральских боёв, аэропорт Хитроу работал по-прежнему как часы. Взлетали и садились самолёты, только досмотр проводился намного тщательней.

Высокий подтянутый человек в куртке-канадке не боялся досмотра. Он не вёз в страну ничего запрещённого, а на кредитной карточке "Мидлэнд Банк" лежала достаточная сумма, чтобы безбедно жить в английской глубинке — где-нибудь в этакой Хоббитании, в которой остались незамеченными не то что потрясавшие мир последний год события, но и собственные английские проблемы, известные как "Двухнедельная охота на макак" — так её окрестили склонные к иронии аборигены Острова.