– Тринадцать, – зачем-то уныло подтвердил Филипп.

– Вот видите! – вскинулась Илона Альбертовна.

– Все это глупости, – вмешался ее бывший муж. – Но, чтобы Илона не беспокоилась… – Он немного подумал. – Мы можем пригласить еще кого-нибудь.

– Наталью? – нерешительно спросила Лиза. – А кто будет подавать на стол?

– Моего шофера, – вмешался Макс.

Он так и не понял, зачем Ира с безумным видом замотала головой и еще крепче вцепилась в его руку. Его стали раздражать эти телячьи нежности, он высвободился с недовольной гримасой.

– Его зовут Толя, – продолжал Макс, – он бывший научный сотрудник или что-то в этом роде. Короче, мешать нам не будет.

– Научный сотрудник? – поднял брови профессор. – Занятные нынче пошли шоферы!

– Интеллигенции всегда приходилось нелегко, – объявил Каверин и улыбнулся. Он принадлежал к людям, которых хлебом не корми, дай сказать какое-нибудь общее место. На всякий случай жизни у него про запас всегда имелись десятки прописных истин, которые в его устах почему-то начинали казаться редкостной чушью. Викторию, во всяком случае, они раздражали, но она не раз сталкивалась с тем, что окружающие из-за этих же избитых выражений считали Дмитрия Каверина необыкновенно умным человеком. Вот и сейчас Лиза посмотрела на Надиного мужа с явным уважением.

– Все, приглашаем, – распорядился Адрианов. – Наталья! Нам нужен еще один стул для нового гостя. Заодно и позовите его сюда.

И он галантно отодвинул стул, помогая усесться жене. Илона Альбертовна устроилась на сиденье, мучительно размышляя о том, как тяжело в наши непростые времена сидеть за одним столом с секретарем и шофером и до чего людей может довести тяга к демократии.

– Я надеюсь, он не стащит сервиз, – на всякий случай сказала она.

Лиза укоризненно поглядела на мать. Сервиз был из фарфора с глазурью, производства страны под названием ГДР, давно исчезнувшей с карты мира. Такие сервизы в советское время водились в любом мало-мальски приличном доме, и требовалась очень большая фантазия, чтобы представить себе, что кто-то пожелает стащить это.

– Макс, – прошептала Ира, косясь на дверь, откуда с минуты на минуту должен был появиться убийца Толик, – мне надо тебе кое-что сказать!

– После, детка, после, – отмахнулся Макс.

– Но Макс!

Он повернулся к ней:

– Ты что, мать твою, совсем вести себя не умеешь? Я же сказал тебе: после!

Вот придурок, брезгливо подумал Кирилл, слышавший весь этот разговор. Мало того что связался с идиоткой, так еще и не умеет с ней обращаться. Он отвернулся, и взгляд его упал на унылое лицо Лизы, на ее длинный нос и сутулые плечи. Кирилл попытался представить себя на месте Фили, которому приходится видеть это каждый день, и он так расстроился, что у него чуть не пропал аппетит.

– Кирилл, – шепнула Виктория.

– Что?

– У тебя на лице все написано. Не надо.

Кирилл сделал большие глаза:

– Что написано?

И он сдавленно охнул, потому что его спутница (знаменитая писательница, если кто забыл) без всяких околичностей ущипнула его за бок.

– Не надо так смотреть на Лизу. Она умная девушка и все понимает.

– Какая она девушка, у нее двое детей, – сказал Кирилл-неисправимый, Кирилл-грубиян.

– Ки-ри-илл!

– Что – Кирилл? Давай вон у профессора спросим, можно ли оставаться девушкой с двумя детьми. Почему-то я уверен, он скажет, что нельзя.

Виктория собиралась призвать своего спутника к порядку, но заметила, как Валентин Степанович, сидя во главе стола, осторожно массирует левую сторону груди. Она похолодела. «Неужели сердце?..»

– Валентин Степанович! – тихо проговорила она, перегнувшись к нему через стол. Писатель поднял глаза.

– Ничего, Виктория, не обращайте внимания… Стар я уже стал, сдаю.

– Может быть, тебе таблетку? – спросил профессор.

– Нет, не стоит.

– И зачем вообще было все затевать… – негромко, однако же так, чтобы ее услышали все, проговорила Илона Альбертовна.

Появился шофер Толя и уселся на свободное место напротив Кавериных. Наталья внесла последнее блюдо, окинула критическим оком стол – все ли на месте, не забыла ли чего-нибудь, – убедилась, что все в порядке, и исчезла.

Поняв, что шофер сидит не рядом с ними, Ира немного успокоилась и стала вертеть головой, рассматривая комнату.

– Какие картины странные, – сказала она Максу, показывая на стену, где висели несколько мрачноватых пейзажей с искаженными пропорциями.

Макс посмотрел и нахмурился:

– Это она рисовала.

– Кто?

– Евгения. Она же художницей была, ты что, забыла?

– И часы стоят, – добавила Ира, глядя на старые часы, стоявшие на камине.

Критик Подгорный, сидевший рядом, кашлянул. Он видел, что Макс вот-вот взорвется, но его это только забавляло.

– Часы остановили специально, они показывают время смерти Евгении, – любезно сообщил он. – Вообще, кто-то мне говорил, что это была ее любимая комната в доме. Она любила сидеть у окна и рисовать.

Ира совсем сникла. Она была не против того, чтобы хранить память об умерших, но останавливать часы – все-таки слишком. Ей чудилось в этом нечто нездоровое. В поисках поддержки она оглянулась на Кавериных, но те бодро накладывали салат на тарелки. Профессор Свечников разглядывал этикетку на одной из бутылок, старая дама с седыми кудрями о чем-то тихо беседовала с дочерью, секретарь словно растворился в воздухе и, хоть и находился среди гостей, абсолютно ничем не выдавал своего присутствия. Филипп явно скучал и поглядывал на часы, критик хмурился, а убийца-шофер, хоть и силился делать вид, что он тут просто так, то и дело поглядывал на присутствующих, которые, судя по всему, сильно его занимали. Ира заметила, что у шофера как-то подозрительно оттопыривается карман, и похолодела. «Пистолет! Он носит с собой пистолет!» Она обернулась к Максу, чтобы предупредить его, но он встретил ее таким злым взглядом, что слова замерли у нее на губах.

– Берите салат, – посоветовал ей Кирилл, который сидел слева от нее. – Иначе вам ничего не достанется.

Но Ире кусок не лез в горло. Будто сквозь туман, она увидела, как старый писатель поднялся с места. Он обвел взглядом присутствующих и улыбнулся.

– Прежде всего, – начал Адрианов, – я хотел бы поблагодарить вас всех за то, что вы приехали.

– Ну что вы, не стоит, право же, – подала голос Надя.

– Вы все мои друзья, вы все были друзьями Жени, – продолжал Валентин Степанович, и голос его дрогнул. Льющийся из хрустальной люстры электрический свет зажигал в бокалах золотые искры. – И вы все знаете, зачем мы тут собрались. Чтобы почтить память женщины, замечательной художницы, прекрасной жены… – Тут голос его дрогнул сильнее, и внезапно другим тоном Адрианов сказал: – Прости, Женя. Я никогда не умел говорить речи.

Виктория почувствовала, как у нее по спине пробежали мурашки. У нее было хорошо натренированное воображение, и она легко могла представить себе, что таилось за этой оговоркой. Интересно, сколько раз, оставаясь наедине с собой, старый писатель говорил с умершей, звал ее по имени, плакал? У нее сжалось сердце.

– Валентин, – капризно напомнила Илона Альбертовна, – тебе нельзя волноваться.

– В самом деле, – поддержал ее профессор.

– Папа, может, тебе лучше сесть? – жалобно спросила Лиза.

Она думала: «Надо было отговорить его от этой безумной затеи. Но он во что бы то ни стало хотел собрать нас здесь… именно на старой даче, каравелле, как она ее называла… куда она зачем-то ехала в день, когда произошла катастрофа».

– Нет, я постою, – ответил Валентин Степанович и ободряюще улыбнулся дочери.

Он слегка коснулся рукой груди и, сделав паузу, продолжал:

– Я бы хотел предложить тост за Евгению. Она навсегда останется такой, какой мы ее помним… в наших сердцах. Потому что, хотя ее больше нет с нами, пока мы ее помним… пока мы ее помним, значит, не все пропало. И в этот день… – Он махнул рукой, его губы дрожали. – Извините, – совсем тихо закончил он.