Вот если бы все педагоги умели заводить в своих учениках такие «пружины»! Я считаю, сынок, что в тебе смог завести такую пружину, и ты был со мной согласен. В чем-то я был для тебя авторитетом. Во всяком случае, мои роли ты очень любил. «Продавец дождя», «Принц и нищий», «Люди и мыши» — ты смотрел эти спектакли много раз, так они тебе нравились.
Но если у меня в детстве необоснованное желание стать артистом переросло в неудержимое, то ты видимого желания не проявлял.
Неожиданно для всех нас — для мамы, для меня — ты заявил, что хочешь поступать в театральный вуз. До этого твое отношение к театру было несколько ироничным. Помнишь, как лет в девять ты по моей просьбе посмотрел по телевизору спектакль с моим участием. В то время передачи транслировались в прямом эфире, а не в записи. Я играл главную роль — учителя рисования — в спектакле по повести Виктора Голявкина «Рисунки на асфальте». Голявкин, кстати, тебе очень нравился. Материал добрый, человечный: старый учитель рисования, фронтовик, перенесший тяжелое ранение, работает в школе. Он любит детей, и у него самого несколько ребятишек. Учитель посвящает себя работе, и однажды у него не выдерживает сердце… Когда я, вернувшись домой, спросил тебя, понравился ли тебе спектакль, ты ответил, что понравился. Но я же вижу, с какой интонацией ты это произнес. «Андрюша, тут что-то не так. Думаешь одно, а говоришь совсем другое. В чем дело?» Тебе вообще в детстве была свойственна некая минорная тональность. И тут ты меня, как говорится, уложил — ты сказал: «Да работа у тебя смешная. Умер, а сам домой пришел». Вот такое нигилистическое отношение к актерскому мастерству не предвещало, что в конце десятого класса ты обнаружишь желание стать актером. Это было неожиданно, и я обрадовался, что ты хочешь идти по моим стопам. Я спросил тебя, знаешь ли ты, что нужно будет прочесть перед приемной комиссией басню, стихотворение и прозаический отрывок. Ты спокойно ответил: «Знаю. Проза у меня уже выбрана». — «Что именно?» — «Андрей Платонов. «Сокровенный человек». — «Ну, Андрюша, уже за один выбор пятерка, — воодушевился я, — материал достойный». Мы с тобой разобрали несколько предложений, ты и так прекрасно все понимал, много читал, да и мама у тебя филолог. «Ну что, — говорю я, — выучишь наизусть отрывок. Сколько тебе нужно? Дня три хватит?» — «Хватит, па. Ну что там учить». Когда дня через четыре ты снова взял в руки книжку и начал читать с листа, я взбесился. «Ты не удосужился выучить наизусть, бездарь! Я отказываюсь с тобой заниматься, артиста из тебя не выйдет. В нашем деле, голубчик, нужен фанатизм». Мама, конечно, встала на защиту: «Как ты разговариваешь с ребенком?! Разве так можно?!» — «А вот так и разговариваю! Беспощадно. Никакого толку из него не выйдет!» Думаю, ты на меня тогда очень обиделся. Возможно, мне не стоило так резко себя вести. Однако ты не передумал поступать и настаивал на своем решении. Твоя мать просила меня как-нибудь посодействовать, хотя бы узнать, кто принимает экзамены и т. д., но я отказался это делать. Ты должен был сам всего добиваться. В искусстве нельзя жить по блату!
Набирал курс Игорь Петрович Владимиров, руководитель Театра им. Ленсовета, человек известный. Он даже не спросил, не сын ли ты Ивана Краско, случайно. Он просто послушал и сказал: «Сырой материал». И тебя отшили.
Ты не поступил. И далее, сынок, решалась твоя судьба. Нужно было куда-то тебя пристраивать. Я, конечно, мог поспособствовать, тем более слышал, что театру требуются монтировщики сцены. Директор театра пошел навстречу и, несмотря на не совсем подходящий возраст для работы, взял тебя на эту должность.
Мы поехали на гастроли: Киев, Рига, Одесса… (Роковой город. Ну не мистика ли? Не в этом ли городе началось твое печальное восхождение к проклятому божеству по имени Бахус? Здесь ты и закончил путь земной…) Тебя тянуло к самостоятельной жизни. Жил ты, кстати, в гостинице вместе с другим техническим персоналом, хотя мог жить со мной в двухместном номере. Но может, это и правильно. По крайней мере, никто не говорил про тебя «папенькин сынок». Плохо, что ты начал употреблять портвешок наравне с рабочими. Зато за год работы монтировщиком ты изучил весь репертуар театра.
Помнишь, как мы с тобой обсуждали игру того или иного артиста? Ты хорошо разбирался в театральных делах, ты знал, кто чего стоит. Так что, сынок, тот год не прошел для тебя даром — это была хорошая школа. Ты прилично справлялся со своими служебными обязанностями. Тебя даже повысили в должности — ты стал бригадиром, ты делал все, что от тебя требовалось, и мне это было приятно.
Потом подошло время, когда ты сказал: «Па, а не послушаешь ли ты?» — «Платонова?» — «Да». — «Наизусть?» — «Да». — «С удовольствием, сынок».
Ты прочел мне отрывочек из этого самого «Сокровенного человека». Ты все понимал, Андрюша! И твоя любовь к литературе, привитая тебе мамой (да и мной тоже), очень помогала. Я выслушал и сказал, что нужно исправить лишь некоторые шероховатости, буквально пару моментов, связанных с интонационным порядком. Я подсказал тебе, где следует выдерживать паузу и т. д. На этот раз ты, сынок, поступил…
Поступил ты на курс Аркадия Иосифовича Кацмана, с ним был Лева Додин. Кстати, я позже выразил благодарность некоторым преподавателям, что они со вниманием отнеслись к моему сыну. «Да нет, это вам спасибо», — возразили они. «Почему?» — удивился я. В глубине души я думал, они скажут, мол, спасибо за то, что у талантливого отца такой сын. Но сказали они совсем другое: «Спасибо за то, что вы не просили за сына. Тогда бы мы его не взяли». Видишь, как дело оборачивается.
Между прочим, «период безделья» — и театрального, и киношного — пошел тебе на пользу. И знаешь почему? Ты не опустил руки, а накапливал все это время жизненный опыт, человеческий. А это и есть самое главное! Ведь неизвестно, что нам пригодится для создания того или иного образа. Когда понимаешь, почем фунт лиха, — и играть становится легче. Тогда игра становится именно такой, какой и должна быть…
Кстати, твой курс прославился тем, что поставил «Братьев и сестер» Ф. Абрамова. Федор Александрович Абрамов, как ты помнишь, очень часто приходил к вам на курс, наблюдал за репетициями и дорабатывал вместе с вами инсценировку своего романа. Летом всем курсом вы ездили в деревню Веркола — на родину Абрамова. Вы наблюдали тамошнюю жизнь, изучали, как разговаривают местные жители и т. д. Разумеется, это очень полезные вещи для начинающего артиста. Помнишь, как все вы на курсе по очереди вели творческий дневник? Каждый из вас писал о том, как прошел день. Так вот, Федор Абрамов обратил внимание на то, что ты пишешь очень интересно, и сказал тебе: «Анд- рюха, пиши!» — и подарил одну из своих книг с дарственной надписью. С какой гордостью ты мне об этом рассказывал! Абрамов считал, что из тебя мог бы выйти неплохой писатель. А какие письма ты присылал мне из армии или когда я был на гастролях — в них были такие интересные обороты! Например, ты почему-то использовал фразу «Ну ведь мы же с тобой настоящие мужчины. Не правда ли, па?». Я всегда смеялся над этим «Не правда ли, па?».
Ты был по-своему упрямый, воспитанный и образованный. Твоя мама закончила филологический факультет университета. Там, на занятиях, мы и встретились. Она опоздала на лекцию, заглянула в аудиторию, а я ей сказал: «Заходи сюда, садись. Пропусти полстраницы и записывай дальше». Она возмутилась: «С какой это стати вы мной командуете?» — «Делай, что тебе говорят». С тех пор я ее не выпустил… Вот такая у нас была история знакомства. Это романтическое начало тебе очень нравилось, ты говорил: «Правильно, так и надо». Мама для тебя вообще была святым человеком.
Ты родился в 1957 году, через год после того, как мы встретились с Кирой Васильевной. Брак у нас с ней поначалу был гражданским — в тот момент я еще не успел развестись. Я был женат, у меня была маленькая дочка Галя. Но в той семье меня поставили перед выбором: либо семья, либо театр. Я сильно удивился. Разве можно ставить вопрос так категорично? Теща не понимала, как это можно быть артистом, — это же так несерьезно. И я принял единственное решение — попросил собрать в мой чемодан самое необходимое.
