Андрей Бычков

Билет в N

А стены в той гостинице были исписаны неприлично все как-то, черным по белому. И повар, сосед, чистил по утрам ботинки куском оленьего мяса. А Он… Он попал в это дело, ибо искал молнию, да, именно молнию – изломанный и моментальный вспых света и ярости, что опережая двиганья тяжелых грозовых масс, обрушивается, соединяя на мгновение небо и землю.

Он.

– Будем? – спросил повар.

– Иди лучше пописай.

– Я-то пописаю. А потом будем?

– «Абу-Симбел»?

– «Абу-Симбел», а что же еще? – сказал удивленно повар.

– «Абу-Симбел» не буду, – ответил Он, с тоской глядя в форточку на безоблачное небо.

– Будешь, – засмеялся повар. – Хочешь, пойдем в ресторан ко мне? Мы в котле еще не пили.

– Да пили мы в котле, ты забыл.

– Нет, не пили.

– Да пили. Ты совсем без памяти? С летчиками еще, забыл?

– «Абу-Симбел»?

– «Абу-Симбел».

– В котле?

– В котле.

– Послушай, как твоя фамилия? – захохотал вдруг повар. – Моя фамилия Он.

– Да, моя фамилия действительно Он, – сказал Он. – Но молния должна ударить сегодня, и я хочу быть трезвым, когда в меня ударит молния. Нельзя мешать удовольствия. Да и что может быть выше удовольствия, когда в тебя ударит молния?

– Ну ладно, черт с тобой, – сказал повар.

… неделю назад с бутылкой портвейна на первый ряд, а с двух сторон – буряты в кожаных пиджаках, они пили что-то из термосов. «Что пьем?» – спросил еще Он, едва фильм начался. «Чай», – ответили, усмехаясь. «Ну-ну», – разорвал в темноте пальцем пробку со своей, палец еще что надо. «Нет повести печальнее на свете…» А когда запрокинул только, всего-то четыре глотка, сзади вдруг за плечо:

– Посмотри, сильно там у меня?

Да-да, и Он оглянулся и увидел человека, наклоняющего в полутьме к нему свою голову. Свет, отраженный с экрана, выхватил застывшие, обледенелые космы и разъятую черную рану. Человек медленно поднял голову и посмотрел Ону в глаза. Песочное землистое лицо, покрытое корнями морщин и кровь, в которой блестели титры с экрана.

– Пойдем же со мной.

– А как же кино? – грустно засмеялся Он. – Ведь там про любовь.

– Пойдем, – сказал раненый и поднялся.

И тогда Он почему-то подумал о молнии, внезапной и ослепительной, яростной и прекрасной, что пронизывает и возносит, что отнимает и дает. Ведь когда-то должно же вдруг все встать на свои места, внезапно и навсегда… И тогда Он поднялся, сам не зная почему, поднялся и пошел вслед за тем человеком, пригнувшись, под пшиканья бурятов, так, чтобы конус несущего иллюзию кинолуча не коснулся его волос, волос Она.

– Я знаю, ты врач, – сказал окровавленный человек в фойе, и лицо его стало такого цвета, словно было выкопано лопатой из-под земли. – Прошу же тебя, закрой мне это… Ты должен зашить! – закричал он внезапно. – Должен, ты врач!

– Я никому ничего не должен, – сказал Он. – И менее всего тебе. И потом, с чего ты взял, что я врач?

– Но ты же хочешь любви, – сказал человек с подземным лицом, заглядывая Ону в глаза и пряча усмешку.

Но Он спокойно достал из кармана свою бутылку и отпил, и лишь потом жестоко рассмеялся:

– С чего же ты взял, что я врач?

– Ну, прости, – ласково сказал тогда человек с разбитой головой. – Но все же, если ты зашьешь мне рану, то и я тебе помогу. Вот.

И он достал из кармана какую-то неряшливо сложенную бумажку.

– Что это? – спросил Он.

– Это билеты, – сказал человек, осторожно разлепляя бумажку.

– Куда?

– В N.

– Куда-куда?

– В N., туда и обратно. Слетаешь, найдешь то, что тебе нужно, и, если захочешь, вернешься… Только надо зашить хорошо.

– Я зашью хорошо, – сказал Он. – Обратный не нужен.

Чужая жена и ее малышка. Да нет, ее муж здесь ни при чем. Просто Он думал, что, может быть, с ней… Ведь с кем-то должно же быть хорошо. Ее глаза: «Ведь в этом нет ничего плохого, правда?» Как девочка. Она изменяла тогда в первый раз. «Правда», – сказал Он, целуя ее в легкость ресниц. Она бросила мужа и жила у него со своей маленькой дочкой. А потом Он понял однажды, что не любит ее. Нет, он не лгал, он хотел полюбить ее, но так и не смог… Чужая жена и ее малышка. Да нет, ее муж здесь ни при чем. Она работала на кружевной фабрике, он как-то пришел к ней с ее дочкой, и они нарядили девочку в чужие кружева, а когда раздевали опять, малышка заплакала… В тот вечер, когда Он купил портвейн и понял, что больше не вернется, она держала девочку на руках, покачиваясь в такт музыке. Женщина не знала, что Он стоит в дверях и смотрит на их танец. А девочка положила голову ей на плечо и смотрела на него, не отрываясь. Она сосала соску и смотрела на него, а женщина танцевала спиной к Ону и смотрела на шторы. А когда повернулась, то не сказала ничего, потому что все поняла, и даже не отвернулась опять, а просто отвела взгляд. Спина девочки. Маленькие обнаженные икры. Галоши. Они забыли тапочки в квартире ее бывшего мужа, и девочка ходила в галошах. Он слушал, как девочка подсасывает и молчит, а потом подсасывает опять. «Я сейчас вернусь», – сказал Он. Билет в кино было купить легко.

– Я знал, что ты придешь, – сказал, отвалившись от пара плиты, повар. – Ты не мог не прийти.

Плоские замороженные туши быков, их сбрасывали в люк, словно дощатые щиты. Блеск огромного начищенного котла.

– С чего ты взял, что я не мог не прийти?

– У тебя были такие глаза, – засмеялся повар.

– Какие «такие»?

– У всех у вас такие глаза, – сказала, наклоняясь над котлом, посудомойка, – Пидарасы.

– Баба Маша, не шуми, – прикрикнул на нее повар. – А то чаем обварю.

– Во-во, – сказала посудомойка, перегибаясь обратно в котел, так, что на ее белых блестящих ляжках стали видны низкие мужские сатиновые трусы. – Себя лучше и обвари.

– Вот мы тебя, баба Маша, – сказал, гогоча, повар. – Твой дед и ахнуть не успеет.

– Вот я тебя самого, – сказала, доставая из котла оранжевое ведро, посудомойка.

Повар бросил что-то в низкий пар на огромную квадратную сковороду и быстро отклонился, пропуская мимо лица облако черного чада. Из мойной гремели вилками и ножами. Было видно, как кто-то в бесцветном халате сталкивает их с подноса в жестяной короб.

– Ну, что, будем? – повернулся повар к Ону.

– Ни облачка, – печально ответил Он.

– Коньяк завезли, – доверительно сказал повар. – Ты иди в зал. Мне нельзя пока, смена еще. Я через сорок минут закончу и выйду.

– По котлам чтоб не лазили больше, пидарасы! – крикнула, выходя в мойную, баба Маша.

– Чтоб вы все сдохли, – мрачно сказал Он.

– Заказывай, – заулыбался повар. – Я расплачусь. Баба Маша, а баба Маша, вот я тебя.

Они сидели уже часа полтора.

– Не будь дураком, – сказал повар, вернувшись из буфета и разливая еще. – Когда надо, она тебя сама найдет, твоя молния. Что ты, как в опере, тучи что ли непременно тебе нужны, дождь, гром? Пей – и будет тебе твоя молния.

Сквозь сигаретный дым Он посмотрел в его ясные, двоящиеся, алкогольные глаза и спросил:

– А кто ты?

– Я?

– Да, ты?

– Я, может, и есть твоя молния, – сказал повар, прищурясь.

– А-аа, – сказал Он и посмотрел в рюмку. – Ну тогда надо за тебя выпить.

– Будем, – бодро сказал повар.

Они чокнулись и выпили и разлили еще.

– Она была хорошая женщина, добрая, но я ее не любил, – сказал Он.

– Если не любил, забудь, – сказал повар. – И если любил, забудь.

– Забудь, – повторил Он, вспоминая.

И опустил голову. И тогда повар вскрикнул.

– Забудь! – вскрикнул повар.

Он вздрогнул и посмотрел повару в глаза.

– Я не повар, – сказал повар, и глаза его были чисты, как лед.

«… где-то ворона… закаркала… Далеко, а потом близко… Над ухом… А теперь опять далеко. Была близко, а стала далеко… Покачать головой… То справа, а то слева… Как стерео… Открыть же глаза… Надо, надо разлепить глаза, если глаза… Где? Же я где?… В голове, от тела отдельно… Шкаф. Стол. Другая никелированная кровать. А-аа… Свешивающийся повар. Окно… Но кто же в комнате?… Кто это окно?… Я… Все это я… Я есть я.