Самокрутку Закревский сооружал неумело: слишком долго и слишком старательно; та все-таки рассыпалась, прежде чем он успевал поднести ее к губам. Чертыхнулся, начал новую.
– У вас сны здесь бывают? – спросил Лампе. – О чем?
Подпоручик протянул ему простой, без выделки кисет.
– Желаете?
– Знаете же, что не курю.
– Знаю, – улыбнулся Закревский. – Но вежливость-то превыше всего. Тут уж я с детства ох как вышколен. Отец у меня был особенно чувствителен к этим вопросам. Он в деревне свору держал: это у нас потомственное, жили-то бедно, хуже крестьян, но собак не продавали никогда. Так не дай бог мне было замешкаться, не предложить вовремя гостям сесть или, еще хуже, за обедом что-нибудь схватить вперед сестры – тут же запрещалось неделю появляться на псарне. А я так привязан был к собакам, что предпочел бы плетку…
Он наконец втянул дым и тут же закашлялся, прижав к горлу ладонь.
– Самосад. Папирос бы. А сны… Мне как-то перед войной попалась книга: там доктор, немчура, объяснял сновидения с точки зрения – как бы это сказать? – венерической. Будто все, что нам снится, связано, оказывается, с половым влечением. Притом не просто с влечением, а с таким именно, которого сами в себе мы как бы и не осознаем, а оно все равно где-то там действует.
– И вы в это верите? – спросил Лампе.
– Ну не то чтобы убедился, но интересно же. Получалось, что женщины у меня теперь будут как на ладони, вся их подноготная, раз уж у них заведено сны пересказывать. Да и в себе занимательно покопаться. Но знаете, с тех пор – как отрезало. Спишь не так, конечно, как пьяным бывает, какое-то ощущение времени сохраняется; но чтобы образы, сюжеты – никогда.
Он помолчал, разглядывая небо. Потом вздохнул.
– Смотри-ка, все забыл.
– Что?
– Звезды, созвездия. А в гимназии ведь высший балл имел. Телескоп даже сооружали, с учителем.
– Неужели совсем?
– Ну, пояс Ориона еще узнаю. Значит, выше Бетельгейзе, верно? Дальше Альдебаран, Регул. Персей где-то здесь должен быть – там звезда Алгол: красная, звезда смерти.
– Это ведь арабские у них имена? – спросил Лампе.
– Всякие. У некоторых халдейские еще. Представляете, сколько веков!
Толщу времени Лампе вообразил себе почему-то как беспросветную, бесконечную воронку. И поежился.
– Продрогли? – Закревский ловил пальцами прилипшую к губе табачную крошку.
– Черт! Задувает даже здесь.
– На ходу согреемся.
– Куда там на таком ветру.
– Что, не хочется вылезать?
– Честно говоря, не очень, – признался Лампе.
– А я к холоду равнодушен. Оставайтесь. Я пройду вперед, потом захвачу вас.
Доверяя Закревскому вполне, Лампе не заставил себя уговаривать. Но все происходившее с ним в эти дни подспудно, должно быть, подтачивало и отшлифованное бесчисленными днями фронта умение владеть собой. Он знал, что спать нельзя – окоченеешь; повторил это себе несколько раз, приказом – и все-таки задремал, едва остался один. Вроде бы и глаз он не закрывал, но пейзаж, бледный в свете медленно одолевавшей высоту полной луны, стал вдруг виден так, словно окопчик обернулся холмом. Только что Лампе смотрел вровень с землей, сквозь тонкие линии стелющейся по ветру травы, а теперь пологий речной берег, такой же с другой стороны, уходящая вдаль плоскость полей – все развернулось перед ним подобием огромной карты. Более того, ощущалось исчезновение горизонта: казалось, будь света чуть больше – разглядел бы за перелеском и пройденную сегодня Усть-Лабинскую, и Кореновскую, где двенадцать человек его роты легли в атаке на бронепоезд, и дальше, дальше, в уменьшающейся до неразличения перспективе. Но еще прежде чем успел удивиться случившейся метаморфозе, штабс-капитан почувствовал чье-то присутствие рядом.
Одетый в нечто, напоминающее английский военный френч, он сидел на земле в метре от Лампе. Отчетливо штабс-капитан видел только пальцы, сцепленные на коленях, – остальное же было словно чуть смещено относительно самого себя, как предметы в расстроенном дальномере. А если пробовал разглядеть одежду – расплывались уже пальцы; вообще всякая попытка сфокусировать взгляд на какой-нибудь детали сразу вела к потере других. Лампе пришлось сделать усилие, чтобы заставить себя взглянуть ему в лицо. Но глаза оказались человеческими, живыми.
– Я… – Лампе поперхнулся. Вмиг пересохшее горло даже гласные сводило на шип. – Я скоро буду там? С тобой?
Убитый князь отвечал вполне обыкновенно, двигал губами.
– Время не таково, каким мы его мыслили. Знать будущее не дано ни-кому. Кажется, им можно владеть. Но те, кто способен, – не здесь.
– Погодите… Подожди. Куда ты был ранен?
Показал, коснулся пальцами основания шеи.
– Боль, страх – были?
– Нет, сразу.
– А потом?
– Ни к чему.
Лампе остро чувствовал недозволенность любопытства, словно бы постыдность вопросов, что теснились сейчас в голове. И вместе с тем – безмерность тайны, раскрывающейся навстречу, предельную напряженность жизни, линия которой мгновенно сошлась в точку, чтобы разворачиваться снова в мире, прежнему уже не подобном.
– Но ведь тебя пытались предупредить. И еще, я знаю, Лежнева.
– Это не предупреждение. Не так-то просто вклиниться в ход вещей.
– Тогда зачем вы приходите?
Все та же азийская печаль в улыбке.
– Самое страшное здесь – что слишком ясно видно, как намертво все мы связаны друг с другом.
– А место? Лежневу и тебе – показали ведь место?
Князь кивнул.
– Просто события, в сущности, происходят раньше, чем мы к ним прикасаемся.
Лампе потерял дыхание.
– Тогда… тогда назови мое.
– Овраг. Там, у реки.
– И уже… я ничего уже не могу изменить?
Подумал: “Неужели я о себе? Вот так, спокойно?..”
– Я не знаю всего. Но похоже, что доля свободы все-таки остается – всегда, даже в совершившемся. Поэтому предсказания невозможны.
– Значит, все же… не предрешено?!
– Ты не понял. Только ты решаешь.
Время, получившее предел, становилось скользким, как рыба в ладонях. “Я должен спрашивать, – торопил себя Лампе, – спрашивать о том главном, что ему уже известно, а мне теперь предстоит. Еще – о матери. Еще – существует ли воздаяние…” И все не решался начать. Выдавил только:
– Почему вы так близко? Ведь должны быть дальше, много дальше?
– Не мы, – сказал князь. – Вы…
И тут же, будто Лампе мгновенно обрушился с высоты, способность видеть сразу вернулась к привычной скудности, ограничилась снова травой, дальними огнями сквозь, темной массой леса чуть в стороне: большое тело Закревского появилось над бруствером и перевалилось вниз.
Лампе прижал пальцами веки и ждал, пока синие и зеленые пятна медленно уплывут вбок.
– Вы что-нибудь видели?
– Все в порядке. Прошел вторые посты.
– Нет, сейчас, здесь.
Подпоручик пожал плечами.
– А что? Эй, да вы, должно быть, уснули!
Часы у него играли “Августина”, когда открывалась крышка. Лампе спросил:
– Трофей?
И выбрался из окопа первым.
Близкий взрыв разбудил станицу за несколько минут до полуночи. Выбежав на крыльцо, тщетно пытаясь попасть на ощупь в рукав шинели, Лампе обнаружил слепую толчею наталкивающихся друг на друга темных фигур; всякая новая версия происходящего, которую время от времени кто-нибудь неразличимый в спешке выкрикивал, пробегая мимо, напрочь опровергала предыдущую. И только через четверть часа положение более или менее прояснилось.
Большевики взорвали мост, сильные их части подошли к переправе с той стороны реки, и высланный вперед дроздовский полк оказался отрезан от остальной армии. Говорили, что и крестьянам с окрестных хуторов они раздали оружие. Как солдаты те не представляли собой, конечно, ничего, но и простой объем пушечного мяса в расчет нельзя было не принимать.
Бегом выводя роту к реке, Лампе отметил, что от оврага отделяют его добрых две сотни метров, на которых разворачивались теперь алексеевцы и юнкера. Значит, если, как скорее всего и случится, атаковать придется напрямую по двум бродам, оказаться там он вроде бы не должен.