– У меня от тишины, – сказал мальчик, – уши болят.

Часы отец оставил в машине; но вряд ли они в карьере слишком долго: час, от силы – полтора. Однако это оказалось тяжелее, чем он мог предполагать. У него уже горит кожа и в голове от жары поднимается марь. Явно пора возвращаться. Отец решил прежде всего выбраться из отвалов на поле – там они легко сориентируются и двинутся к машине напрямик. Он рассчитывал, что обогнуть придется только два или три кургана, а отвалы никак не кончались – и поле, и даже порой издевательский, крошечный, коснувшийся горизонта красный флаг лишь изредка маячили в недостижимых дальних прогалах. Потом выход вроде бы наметился – но безобидные издали кусты, разросшиеся живой стеной в ложбине и по склонам, обернулись злющей колючкой. Отец с мальчиком запутались, поранились – и все напрасно, пробиться не было ни малейшей возможности. Отец с трудом сдерживал ярость и не находил, чем ободрить сына. Мальчик и в самом деле едва не плачет. Но не жалуется, молчит.

И тут краем глаза, на самой границе колючих зарослей и под укрытием их пыльной зелени, отец замечает что-то не совсем обыкновенное. И еще прежде, чем успевает дать себе ясный отчет, что точно он видит, он уже чувствует, узнает удачу, уже знает, что находка превосходна. И конечно, она должна достаться мальчику, стать его удачей, его первой самостоятельной серьезной находкой. Спешно, будто преследует не камень, а живое существо, отец делает два как бы случайных, бессмысленных шага чуть вверх по склону. Как он и надеялся, склон оседает от его шагов, и несильный оползень выносит на обозрение, прямо на уровне глаз мальчика, великолепного белемнита. Но мальчик сосредоточенно изучает царапину у себя на локте, и отцу приходится задать какой-то пустяковый вопрос, чтобы он очнулся.

– У-у, пап! – удивленно восклицает мальчик. И мгновение спустя восторженно кричит: – Большой, пап! Очень большой! Смотри! Это хороший белемнит?!

Отец вертит ростр в руках и цокает языком. Белемнит величиной с большую хозяйственную свечу и безупречно сохранившийся попадается не часто – такие и в музеях лежат. Отец действительно доволен, рад: все же им досталось что-то стоящее. Рад, что с мальчика мигом слетели уныние и усталость.

– Теперь можно считать нашу экспедицию успешной, – предлагает отец. – И с чистой совестью отправляться домой.

– Нет, – сказал мальчик, – не успешной. Еще не совсем.

– Малыш, ну нет здесь аммонитов, – раздраженно сказал отец.- Ты же сам видел. Одни обломки.

– Ты ведь говорил – есть, – сказал мальчик.

– У тебя голова не кружится от жары? – спросил отец.

– Да ничего, – сказал мальчик.

– Ладно. – Отец вздохнул и хлопнул ладонями по бедрам. – Что с тобой делать… Давай низом пройдем назад, спустимся к воде, к самому карьеру. Поглядим, как там дела обстоят. Согласен?

Мальчик кивнул.

– Но сперва посидим где-нибудь передохнем, – сказал отец. – Не кружится, значит, голова?..

Песчаную плешь, куда они вышли, попетляв между отвалов в обратном направлении, украшала глыба красного кварцита с такими четкими и рельефными знаками ряби, что не верилось в их естественное происхождение. Пить противную воду мальчик отказался, и отец, глотнув, вылил остаток из бутылки на землю. “Покупать надо было газировку, – сказал он. – Газировка теплая поприличнее”. Песок потемнел, но уже через мгновение место, куда попала вода, почти не выделялось. Отец объяснял мальчику, что кварцит, на котором они расположились, когда-то был песком морского дна, а затем претерпел изменения, окаменел, однако сохранил форму, какую песку придают волны. Но камень этот не отсюда, ледник притащил его.

– Ледник – это зимой? – спросил мальчик.

– Сто тысяч лет тому назад, – сказал отец, – зима не кончалась и везде был лед.

– Ничего себе, – сказал мальчик. – Сто тысяч лет – один лед. Я зиму люблю. А ты?

– А я нет, – сказал отец.

Все, что они сегодня нашли, мальчик аккуратно выкладывает на песок.

– Мы так запросто произносим, – сказал отец. – Земля – пять миллиардов лет, динозавры – сто пятьдесят миллионов, ледник – сто тысяч… А ведь даже эти смешные рядом с динозаврами сто тысяч – величина настолько не нашего, не человеческого масштаба. Настолько она несоизмерима с нашим опытом, с тем, что нам известно не из теорий, а что явлено, дано. С нашим собственным веком, с нашей судьбой. Геологические промежутки времени, межзвездные расстояния – мы просто научились манипулировать огромными числительными, как учатся правилам в игре. Нельзя по-человечески осознать, что за ними стоит. На самом деле я не способен представить Землю до возникновения человека: мир, не наблюдаемый никаким разумным существом. Ископаемые – все эти отпечатки, ядра, раковины, кости, панцири – тем и притягательны, что вынырнули из непредставимого. Когда миру отводилось пять тысяч лет – тут еще можно было как-то разместиться, устроиться. Но пять миллиардов…

– Папа, – сказал мальчик укоризненно, – рассказывай лучше про белемнитов.

– Видишь, они разные. Двух родов. Белемнит с бороздкой посередине называется цилиндротеутис. От слова “цилиндр”. Знаешь, что такое цилиндр? А толстые, круглые, без бороздки – пахитеутисы. По-гречески это означает “толстый кальмар”. В палеонтологии греческих названий даже больше, чем латинских.

Кроме белемнитов у них есть горстка ископаемых двустворок, две брахиоподы: руссиринхия и ринхонелла, большой кусок окаменелого дерева и кубковидная губка. Еще отец подобрал непонятную и как будто чешуйчатую окаменелость – скорее всего, просто обломок широкой кости, какой-нибудь рыбьей челюсти – но пока припрятал ее, намереваясь предъявить и выдать за чешую динозавра, если мальчик скиснет на обратном пути и нужно будет вновь поднимать ему настроение.

Отец долго, неподвижным взглядом смотрит на разложенный перед ним скромный улов. Очнулся, смеется:

– Я как полинезийский вождь!

Отдохнувший мальчик спрыгнул с камня и теперь скачет в некотором отдалении: старается, чтобы из следов на песке составлялись узоры. Как говорит его мать, ребенок свой кусок детства всюду отгрызет. Был бы карьер сухой, в действии – наковыряли бы сейчас и аммонитов, и акульих зубов, и отличных брахиопод, каждая находка в отдельности радовала бы мальчика. Отец не склонен на русский манер всюду искать собственную вину и как-нибудь связывать свое участие в безоглядных распродажах недавних лет с тем, что вообще творилось в стране. Тем более – с закрытием подмосковного фосфоритового карьера: какое он имеет к этому отношение? Да, на его глазах и часто при его посредстве сбывались за гроши, уплывали в Европу и за океан коллекции минералов, формировавшиеся на месторождениях десятилетиями; выскребались целые проявления, все, до последнего кристалла. Но в переходные времена – было его мнение – ценностям и свойственно менять хозяев. И отец издевался над газетным кликушеством, над желанием видеть в происходящем какую-то новую, будто бы небывалую для страны катастрофу, а то и прямую диверсию. Силой, что ли, заставляли рудничных начальников продавать уникальные образцы? Кто мешал им просто полюбопытствовать, навести справки об истинной цене камней? Да им наплевать было совершенно – вот что бесило отца даже когда он наживался на их равнодушии. Лишь бы деньги сразу, сию минуту, пока никто другой тебя не обставил и не продал то, что ты и сам вполне способен продать. И в три дня все спустить на троглодитский выпендреж, на кошмарных баб, абонированные кабаки и коньяк ящиками; на подержанные, но блестящие японские машины, которые тут же, спьяну, и бьются в хлам, отчего только веселее, ведь завтра опять приедут с полными сумками долларов москвич за аксинитом, или американец за рутилом, или чудики датчане, скупающие кристаллы кварца весом больше пятисот килограммов, – будут, значит, еще машины и еще кабаки: праздник всегда с тобой. Но однажды что-нибудь кончалось – камни или американцы, и весельчаки мгновенно растворялись в небытии, ни об одном из них отец ничего и никогда больше не слышал. Порой ему казалось, тех денег, полученных, в сущности, ни за что, так или иначе нельзя было сохранить. В среде, которую он знал, не удалось никому. Сам он, мало расположенный к разгульной жизни, не сумел тогда их претворить хотя бы в какую-никакую обустроенность, в быт. И очень немногие смогли позднее приспособиться к предпринимательству поскучневшему, монотонному, без сделок, становящихся легендами, без умопомрачительных прибылей. Ладно, слава богу, только деньги, не жизнь утекла между пальцев. Единственное, о чем отец действительно жалеет, – что, будучи по натуре собирателем и строителем, слишком легко изменял себе, поддавшись распыляющему, центробежному духу времени.