Приказной дьяк не успел и слова сказать, как в открытой для проветривания двери, отстранив караульного стрельца, показался сам воевода и с порога спросил, уставя строгий взгляд в лицо атамана:
— И что же я, атаман, должен тебе позволить? Спустить с цепи и дать коня, чтоб скакать вам в степи? — в словах воеводы улавливалась ирония, но Матвей отметил про себя, что воевода не обозвал его и есаулов «ворами». — Вы город умыслили сжечь да стрельцов побить, а я вам буду в потатчиках? Так, что ли?
Матвей быстро глянул на Ортюху, который поднял было голову и хотел что-то едкое бросить в лицо князя, взглядом повелел есаулу молчать, ответил:
— Нет, князь Григорий, и в мыслях у нас не было город жечь и стрельцов побивать! Сам хорошо ведаешь, что были бы мы теперь уже давно на терских рубежах со своими казаками, кабы не роковая для нас встреча с ногайскими послами, их желание помстить казакам за побитие ногайского войска на Яике! He с великой радости хан Урус шлет теперь в Москву одно посольство за другим, даже сына своего Араслана, который сам подступал к Кош-Яику, посылает с заверениями в дружбе государю. А до побития нашими казаками не он ли грозился сойтись с крымскими татарами и на Самару да Уфу напасть? А теперь в угоду битому хану нас в цепях подвесили и кнутами секут! Хороша государева милость, нет сил сдюжить ее!
— Для чего же вестника послал ты, атаман, на Яик? — негромко задал вопрос князь Григорий. Он прошел к столу, дьяк Иван вскочил на ноги и протянул ему допросные листы. Матвей облизнул кровоточащие искусанные от боли губы, пояснил причину своего поступка:
— Да чтобы казацкие атаманы испугом заставили тебя, воевода, дать нам волю уйти из Самары. Боем они на город не пошли бы, без пушек Самару не одолеть.
Князь Григорий молча, под сдержанные стоны избитых на пытке казаков прочитал допросные листы, положил их на стол. Некоторое время стоял безмолвно, поочередно глядел на казаков. Увидел бесчувственно поникшего старца Еремея, вздохнул и, повернувшись к двери, повелел дьяку Ивану:
— Сними с цепей, вели умыть и под стражей сам сопроводи в губную избу. Что хотели сказать казаки, то и сказали. Иного от них ничего не услышишь. На остальное — воля государева, а не моя. — Последние слова воевода сказал, адресуясь к атаману, чтобы тот понял, что он, воевода, не по своей воле пытал казаков, и освободить их от наказания может только царь Федор Иванович. Слова Матвея задержали князя у двери:
— Князь Григорий, позволь повидать нам своих детишек, когда придет час появиться им на свет божий… Кто знает, увидим мы их после того как придет на Самару государево решение.
Князь Григорий остановился, держа ручку двери левой рукой, через плечо оглянулся на атамана и негромко пообещал:
— Повидаете младенцев, — и после короткой задержки добавил: — Ежели они допреж государевой грамоты народятся.
— Спаси бог тебя, князь Григорий, — так же негромко произнес Матвей уходящему воеводе в спину, — в иное время, верую, мы с тобой на славу повоевали бы с врагами Руси бок о бок!
Воевода не обернулся к пытошной, как бы в раздумье кивнул головой и прошел мимо караульных стрельцов, направляясь в приказную избу к неотложным делам. Мельком глянул на ногайских послов, которые шумно заканчивали перетаскивание своего богатства из Шелехметского зимовья в Самару, размещаясь в большом срубовом доме для проезжающих посольств. Чуть поодаль, у кремлевского частокола, московское посольство Федора Гурьева разгружало несколько саней, полных сундуками и корзинами с дорогой утварью — гостинцы ногайским мурзам и их женам…
Между тем кат Петрушка с явным облегчением на лице снял цепи со старца Еремея, осторожно опустил его на широкую скамью и брызнул в лицо горстью холодной воды. Старец вздрогнул, открыл глаза и со стоном попытался сесть, опершись обеими руками у себя за спиной, чтобы вновь не завалиться.
— И где мы, братцы? Неужто это и есть ад кромешный, ась? — обводя пытошную затуманенным взором, спросил старец Еремей, едва различая над собой лохматую нечесаную голову Петрушки и в отдалении расплывчатые лица атамана и есаулов.
— Лежи, не дергайся! — строго сказал Петрушка. — Очухаешся, тогда шагай себе на здоровье… ежели такое еще осталось среди твоих костей! Я казаков с дыбы снимать буду… Можно подумать, мне в великую радость катом быть и кнутом человеков сечь! Да жить-то надо, пятерых детишек поить-кормить надо, а увечье по рождению лишило меня жалованья государева. Вот я и служу здесь, сердце чужой болью надрываю! — ворчал Петрушка, снимая с цепей поочередно атамана и есаулов. — Но и то понять надо, коль есть город, то и кату быть в нем, не я, так кто иной.
Дьяк Иван, считая, что дело по приказу воеводы он завершил исправно, без попустительства воровским казакам, собрал допросные листы, терпеливо дождался, когда казаки умыли лица и с проклятиями надели на избитые тела рубахи и кафтаны, скрыв от глаз самарян следы пыток с пристрастием, со стражей в десять стрельцов препроводил их в губную избу.
Князь Андрей с первого взгляда по осторожным движениям казаков понял, что их крепко пытали, зло уставился на дьяка Ивана, который последним через маленькую дверь вошел в просторную горницу, где на полу, поверх постеленных холщовых ряднин, на животах лежали восемь избитых в пыточной литвинов, постанывая при каждой попытке шевельнуть руками или ногами.
— Распотешил свою душонку, дьяк! Поди, тебе в радость сечь плетьми отважных казаков, которые не единожды подставляли головы под татарские и ногайские сабли и стрелы? Чем еще дьяку захудалому прославиться, как не кляузами в допросных листах, куда он пишет не всегда то, что человек говорит с дыбы? Велик ли поклеп настрочил ты на атамана Мещеряка? Гляди, дьяк, покривишь душой перед истиной, господь спросит с бóльшим пристрастием, чем кат в пытошной!
— По воле государя Федора Ивановича я дознавался от казаков по их сыску! Только правды!
Тимоха Приемыш, перекосив рябое лицо от боли в спине, осторожно садясь на кончик лавки, зло глянул на дьяка и руку вперед вытянул, словно собирался взять его за горло и удавить, как перехваченную в прыжке гадюку.
— Известно мужикам, что правда у бояр такая же, как у мизгиря в тенетах! Коль попал, то жив не будешь, как ни жужжи в свое оправдание! Всю кровушку высосут!
Дьяк Иван, озлясь на укоризненные слова князя Шуйского и казаков, бросил в ответ не с меньшей злостью:
— Я на государевой службе, князь Андрей! Повелит государь назавтра с тебя спрос снимать со всей строгостью, добывая правдивости, тут как тут узнаешь, какая она бывает правда, подлинная и правда подноготная! Не своей вроде бы волей усадил я атамана с казаками в пытошную, а по указу государя, добывая правду о казацком воровстве и злых умыслах супротив царя Федора Ивановича! А повелит государь дать им волю, сниму замки с дверей без всякой злости на них. Вот так-то, князюшка Андрей Иванович! Моли бога, чтобы и к тебе была великая государева милость, а не страшный гнев за какие-то провинности, мне неведомые.
Не успел дьяк Стрешнев одной ногой переступить порог в караульную комнату со стрельцами, как Ортюха Болдырев, не утерпев, с иронией спросил:
— Вкусили мы пищи духовной ныне досытушки, а как быть в ночь без пищи телесной? Не евши, вестимо, и комару не взлететь, а мы вона какие тяжкие на подъем! Не забудь, дьяк Иван, что теперь нас не пятеро, а более чертовой дюжины, одним чугунком каши всех не насытить! — напомнил Ортюха, рукой указывая на избитых до кровавых полос на спинах литвинов.
— Ужин вам подадут, — ответил дьяк Иван, закрывая за собой тяжелую дверь, и казаки слышали, как тупо стукнул задвинутый с той стороны дубовый засов.
Вечером в губную избу с двумя большими чугунками каши, с двумя караваями хлеба и кувшином кваса как всегда вошел Рыжик в сопровождении молодого стрельца. Полные щеки алели от лютого мороза, но светло-рыжие глаза с широким разрезом под малоприметными бровями не сияли радостью от встречи с атаманом, как то бывало всегда прежде до пыточного сруба.
