По японскому мосту мы перебрались на другой берег реки. Там была целая полоса гигантских, размером с футбольное поле ресторанов, построенных на просевших деревянных платформах, практически на болоте. В ресторане, где мы ели, места хватило бы, по крайней мере, на пятьсот человек, однако мы с Филиппом были единственными посетителями. В большом зале, освещенном в стиле диско, оркестр играл что-то среднее между кхмерским фольклором и поп-музыкой. Меню размером с телефонный справочник содержало глянцевые цветные снимки, никак не меньше ста пятидесяти блюд. В основном это была не очень привлекательная на вид говядина с овощами. Мы ели местные блюда с труднопроизносимыми названиями — мясо дикого вепря, жареную козлятину в горячем соусе, оленину, салат из капусты, помидоров и кабачков. К ресторану подкатил автобус. Приехали «пивные девочки». Иногда продажу пива в ресторане или ночном клубе обставляют особым образом. Пивоваренная компания или поставщик нанимает привлекательных девушек, одевает их в стиле секси и отправляет в те заведения, где продается пиво. Они приезжают все разом — девушки «Ангкор», девушки «Тайгер», девушки «Карлсберг» и «распространительницы» еще двух-трех сортов пива. Им платят с продажи каждой банки или бутылки, так что конкуренция серьезная. Через несколько минут нас с Филиппом окружила толпа весьма агрессивных молодых женщин, и все они навязчиво предлагали свой товар. Стоило мне заказать «Тайгер», как другие девушки тут же испарились, оставив только «тигровую» барышню работать с нашим столиком. Не успевал я наполовину опорожнить бутылку, как она открывала новую.

В тот вечер мы пошли в ресторан с несколькими знакомыми — иностранными специалистами. За столиком со мной сидели: Миша, болгарин, Тим из Великобритании и американец Энди. Они пили теплое пиво и хвастались своими ранами. Калибр 97 — Миша провел пальцем по смор­щенному, блестящему участку кожи на шее. Калибр 93 — Энди задрал рубашку и показал неприятную вмятину на груди.

На складных стульях вдоль стены молча сидело двенадцать-тринадцать девушек, и вид у них был не менее взволнованный, чем у пациентов в приемной у дантиста. Одна держала на руках младенца.

— Только посмотрите на эту маленькую шлюшку, — Энди показал на печальную круглолицую девочку. Она съежилась на своем стуле и щурилась на мигающий свет. — Этакий пухленький зверек, — он сказал это по-английски, а потом повторил по-кхмерски, чтобы девушка поняла.

Мы зашли в три-четыре бара, побывали и в «Сердце», ночном клубе с малолетними проститутками. Я спросил Тима, сколько дать на чай водителю мотоцикла, парню, который возил меня на заднем сиденье всю ночь и ждал на улице, когда я выйду, чтобы ехать в следующий бар.

— Дайте ему три доллара, — сказал он.

Я дал пять. Какого черта! Ему эти два доллара гораздо нужнее, чем мне.

— Что вы делаете! — сокрушался Тим. — Нам же тут жить, а вы цены набиваете.

Псар Тмей — это центральный рынок, зловонное, душное место. Горы съестного преют на прилавках под тяжелыми брезентовыми навесами. Судя по запаху и внешнему виду, свежесть продуктов весьма сомнительна.

Если сравнивать с вьетнамскими рынками, это просто день и ночь. Но ведь, как мы помним, вьетнамцы могут себе позволить быть гордыми. Я с отвращением смотрел на дурно пахнущую рыбу с мутными глазами, вялые овощи, осклизлые, серые тушки домашней птицы. Филиппа, однако, все это не испугало. С выражением полного блаженства на лице он запустил пятерню в кучу потрохов с лемонграссом. «Мм-м! Пальчики оближешь!» — сказал он продавцу, слегка по­клонившись в знак восхищения. "Тони! Вы должны попробовать! Это восхитительно!" Он подошел ко мне, зажав палочками немного дымящейся требухи, воняющей псиной. Я открыл рот и послушно проглотил, напомнив себе позвонить Нэнси н попросить ее записать меня на прием к гастроэнтерологу. Филипп явно хотел моей смерти.

Он сделал еще одну попытку отправить меня на тот свет у прилавка с желе. Он настаивал, чтобы я попробовал отвратительную на вид желеобразную, цвета бурых водорослей массу, которую здесь едят из глиняных мисок. Филипп, он авантюрист и гурман — в лучшем смысле этих слов. Он абсолютно ничего не боится. Он способен отправить в рот что угодно. Возможно, это потому, что он француз. Вот, например, оказались мы во вьетнамской плавучей деревне на озере Тонлесап, или на Великом озере, как его здесь называют. Мы тихонько дрейфовали мимо жилых домов, сарая, где держат домашнюю птицу, и садков, где разводят сомов. «Что она ест? — спросил Филипп, указав на женщину, которая что-то готовила в горшочке на крыльце своей грязной лачуги. Вокруг нее сидели на корточках голые дети. Филипп настоял, чтобы мы подплыли поближе. Он приветливо улыбнулся женщине и спросил, не согласится ли она дать нам попробовать. Она любезно согласилась и зачерпнула ложкой варева: рыба и свинина в сахарном сиропе с сушеными креветками. Как ни странно, это оказалось вполне съедобно. Когда мы уже отчалили, отведав этого сытного деликатеса, я обратил внимание Филиппа на то, что женщина моет котелок в коричневой речной воде в нескольких футах от стойла для скотины, а чуть поодаль в озере купают ребенка. "Как будет по-французски кишечная палочка?", – поинтересовался я.

Он где-то рядом! Я чую его запах. Знаменитый дуриан. Его запах ощущаешь за сотни ярдов. Представьте себе большой зеленый футбольный мяч с опасными шипами; и мяч этот к тому же отвратительно воняет. Это запах распада. Невыносимая вонь стоит на рынках и в торговых палатках по всей Азии. А вкус, говорят, волшебный. Я заинтригован. Дорогостоящий, отвратительно пахнущий, неудобный в транспортировке — закон запрещает перевозить дуриан самолетом, автобусом и поездом, — этот фрукт считается одним из признанных восточных деликатесов. Я просто обязан попробовать его! Итак, я купил большой, хороший дуриан; он был очень похож на мирный плод хлебного дерева, только шипы пострашнее. Сначала я хотел отвезти его в гостиницу, но после десяти минут в одном автомобиле с этим воняющим гнилью шаром вся моя команда запросила пощады. Нам пришлось остановиться около Ват Пном, — так называются пагода и парк в центре города, — и там, под бдительным наблюдением слона, я разрезал свой дуриан, вернее, распилил его толстую шкуру и, конечно, поранился о его панцирь стегозавра. Боже, как он смердел! Как будто кого-то похоронили с головкой сыра стилтон в руках, а потом, через пару недель, откопали. Разрезав кожуру, я раздвинул волокнистую желтоватую мякоть: там внутри оказались две полости, каждая размером с авокадо, и творожистая липкая субстанция, которая на вид очень напоминала гусиную печенку. Внутри он вонял не так нестерпимо. Мякоть была консистенции созревшего сыра Сент-Андре. Я откусил порядочный кусок. Это было нечто фантастическое! Богатейший фруктовый вкус и, как бы это сказать, — с дымком. Попытайтесь представить себе нечто, похожее одновременно на камамбер, авокадо и копченый сыр гауда. Ладно, не пытайтесь — это не слишком удачное описание. Но, право же, это невозможно описать! Вкус этого плода не имеет ничего общего с его запахом. Вкус гораздо менее агрессивен, но, что любопытно, вызывает наркотическое привыкание. Это один из первых по-настоящему «новых» вкусов, которые я встретил в Азии. Он уникален, ни на что не похож, он сложный. Помните, как вы впервые попробовали икру? А фуа-гра? А мягкий сыр? То же впе­чатление — что вы оказались на совершенно новой, неизведанной территории. Вам может даже сразу не понравиться, но неоспоримо одно — вы попробовали нечто важное и значительное.

Проглотив кусок и облизнувшись, я задумался о том, что, собственно, мне делать с этой информацией. Что можно делать с дурианом в Нью-Йорке? Как его хранить? От него будет вонять, как из преисподней, даже если завернуть его в шесть слоев целлофана или фольги, даже если цементом его залить. С ним пришлось бы обращаться как с радиоактивным веществом, держать в особом сейфе, в специальном помещении, снабженном кондиционерами. Но все равно искушение очень сильное. Надеюсь, что когда-нибудь какой-нибудь нью-йоркский шеф-повар обуздает дикий нрав дуриана. И уж тогда я не упущу случая отъесть кусочек. Возможно, я даже съем его целиком.