Всегда тянуло улыбнуться.

В поезде еще сохранилось купе для курящих, к огромному удивлению пары американцев. Она говорила:

— Джон, ты можешь, понимаешь… ты можешь курить… в этом поезде.

Если у него и было что сказать на это, он воздержался. Я оказался в купе один. Поэтому я закурил, чувствуя, что не могу не воспользоваться данным преимуществом. Свисток — и мы тронулись. Луис Макнис обожал поезда и всегда писал во время поездок. Я попытался почитать, но ничего не вышло. Когда проехали Атлон, появилась тележка с чаем, которую толкал накачанный мужчина. Ему бы горы двигать. Меня его появление только разозлило.

— Ну, и чем торгуете? — спросил я.

— Чай, кофе, бутерброды с сыром, шоколад, безалкогольные напитки.

Атлет говорил с таким сильным акцентом, что невозможно было разобрать. Я смог догадаться о предложенных услугах только из списка, прикрепленного к тележке сбоку. Я показал на чай, мужчина наполнил чашку и поставил передо мной как раз в тот момент, когда поезд дернулся. Половина чая пролилась. Он ткнул толстым пальцем себе в грудь, говоря:

— Украина.

Я тоже мог постучать себя по груди и сказать:

— Ирландия.

Но почувствовал, что для этого необходимо выпить. Я дал культуристу десять евро, он схватил их и двинулся дальше. Он здорово заработал на менее чем половине пластиковой чашки подкрашенной воды. Я рискнул попробовать, и на вкус это пойло оказалось хуже всего, что мне когда-либо доводилось пить, — смесь горечи, намекающей на чай, и кофе, доведенная до совершенства Ирландскими железными дорогами.

Я услышал, как открылась дверь купе, потом женский голос.

— Джек? Джек Тейлор?

Я повернулся и увидал женщину лет около тридцати, одетую в то, что когда-то называли двойкой. Теперь бы это отнесли к дурному вкусу. Тот тип одеяния, который вы можете увидеть в британской телевизионной драме, обычно связанной с игрой в бридж и трупом в библиотеке. Если бы женщина сделала хотя бы небольшое усилие, ее лицо можно было бы назвать хорошеньким. Крошечные жемчужные сережки сказали мне все, что я хотел знать. Я сказал:

— Ридж… нет, одну минуту, Бриди… нет, Брид?

Она раздраженно вздохнула:

— Мы не пользуемся английскими именами. Я говорила вам… причем не единожды… что меня зовут Ник ен Иомаре.

Женщина-полицейский. В ходе предыдущего дела мы не столько сотрудничали, сколько соперничали. В конечном итоге я помог ей заслужить лавры за расследование серьезного преступления, хотя моя помощь была очень подозрительной и определенно сомнительной. Наши отношения с ее дядей, Бренданом Фладом, развивались странно, начавшись с вражды и закончившись почти что дружбой. Его расследования и информация имели решающее значение для большей части моей работы; затем он ударился в религию, и его рвение стало действовать мне на нервы. Затем он сломался, потому что начал пить, потерял семью и отказался от веры. Я провел с ним подогретую алкоголем встречу, во время которой мы пили всякую отраву и без конца курили. Я не сумел постичь всю глубину его отчаяния. По прошествии нескольких дней он взял крепкий кухонный стол, веревку и повесился.

Моя вина отягощалась тем, что он оставил мне в наследство крупную сумму денег и женщину-полицейского. От нее я пытался отделаться при каждом удобном случае. И вот она появилась снова. Она неуклюже села в кресло напротив меня, и я предложил:

— Хотите чего-нибудь?

Я показал на свою пластиковую чашку и добавил:

— Могу посоветовать чай. Но он совсем не дешев.

Я никогда не верил, что люди умеют буквально задирать нос, но она умудрилась это сделать — наверное, долго практиковалась. Сказала:

— Я не пью чай.

— Бог мой, надо же. Если мне не изменяет память, когда мы были в пабе, вы пили апельсиновый сок и, вау, в один памятный вечер даже пригубили вина.

— Но, разумеется, мистер Тейлор, вы пили за нас двоих.

Опять возникло знакомое чувство, захотелось закатить ей пощечину, но я ограничился тем, что сообщил:

— Я бросил пить.

— О… и как долго это продлится… на этот раз?

Я откинулся на спинку кресла, потянулся за сигаретами, но Ридж немедленно заявила:

— Я бы предпочла, чтобы вы этого не делали.

Я закурил, говоря:

— Как будто это меня остановит.

Она помахала рукой перед лицом — привычное свидетельство серьезного раздражения некурящих. Я спросил:

— Вы в Дублин?

— Да, для наблюдения за ходом суда. Наш главный распорядился, что полицейские всех рангов обязаны побывать в четырех судах, проследить, как вершится правосудие.

Я легко мог представить себе бюрократов, которых осенила эта светлая мысль, и сказал:

— Давайте я помогу вам избежать этой поездки: оно вершится погано. На улицах не хватает полицейских, так что, видно, жизненно необходимо, чтобы они наблюдали за ходом судебных процессов. Так вы получили повышение?

Лицо женщины-полицейского затуманилось, глаза погрустнели. Она сказала:

— Да уж, конечно, станут они повышать кого-либо моей ориентации.

Я смешался и спросил:

— Потому что вы женщина?

Она снова вышла из себя:

— Вы что, не знаете?

— Чего не знаю?

— Что я лесбиянка?

Видит Бог, моя слепота в некоторых областях недопустима для серьезного следователя. Случалось, хотя и редко, что мне удавались значительные дедуктивные рывки. В остальном создавалось впечатление, что жизнь течет мимо, а я нахожусь в постоянной тьме. Наверное, есть миллион вариантов замечаний по поводу признания «Я лесбиянка». Помимо звуков, означающих солидарность, сочувствие, поддержку. Есть даже фразы с поощрением и юмором. Я же не нашел ничего лучшего, как произнести:

— Вот как

Ридж уставилась на меня, и я понял значение выражения «многозначительное молчание». Именно это мы и имели следующие пять минут. Затем она встала и сказала:

— Я должна вернуться на свое место. Маргарет будет волноваться, куда я подевалась.

Была ли Маргарет той самой ее подружкой? У меня не хватило смелости спросить. Ридж взглянула на полку над моей головой, отметила отсутствие багажа и проговорила:

— Вы всего на день.

Я хотел поскорее от нее избавиться и сказал:

— Я еду в тюрьму.

Она заметила:

— Где вам и место.

И вышла.

В Хьюстоне я прошелся по платформе, надеясь хоть мельком увидеть ее, вернее, если честно, Маргарет, но они от меня улизнули. Я сел в автобус и направился прямиком на О'Коннер-стрит.

Ну и дыра.

Господи, что бы мы ни творили в Голуэе, это все лучше, чем здесь. Когда-то приличная улица стала дешевой, грязной и унылой.

Когда я направился к «Роял Дублин», пожилой человек остановил меня и прошептал:

— Вы не знаете, где находится секс-шоп Энн Саммерс?

— Что?… Вы шутите? — ответил я. — Откуда, черт возьми, мне знать?

Про себя подумал: спокойнее, держи себя в руках.

В гостинице было впечатляющие фойе и любезный дежурный, который спросил:

— Для сэра забронирован номер?

Я утвердительно кивнул.

Далее:

— Сэр желает номер для курящих или для некурящих?

Попробуй сам догадаться, будь ты неладен.

Мое посещение тюрьмы было назначено на три часа, поэтому я взял такси.

— Маунтджой, пожалуйста.

Водитель посмотрел на меня, но от комментариев воздержался. Молчаливых таксистов не существует, поэтому по прошествии нескольких минут он поинтересовался:

— Это акцент Голуэя?

— Да.

Я сказал это грубым тоном, чтобы предотвратить дальнейшие расспросы. Но не сработало.

— Далековато вам до Джоя, верно?

Таксист принял мое ворчание за интерес и спросил:

— Вы видели матч в воскресенье?

Я не видел, но это не имело никакого значения. Я даже не знал, какой матч он имел в виду, и, безусловно, не собирался спрашивать. В Ирландии матчи проводятся постоянно, и, самое главное, всегда находится один, достойный обсуждения. Я разочаровал таксиста. Наконец машина остановилась, и он сообщил: