– Приносим извинения, – сказал старший из них. – Но мы расследуем убийство, поэтому приходится быть неразборчивыми в средствах.

– Убийство? Кого же убили?

– Графа фон Мирбаха.

Когда наутро я зашел к Надежде, она препроводила меня в кабинет Свердлова. Председатель был не один: у окна, спиной ко мне, стоял какой-то мужчина, чья фигура показалась мне знакомой. Однако у меня не было времени его разглядывать, поскольку Свердлов не стал терять ни секунды, а сразу приступил к делу:

– Он рассказал вам?

– Кого вы имеете в виду?

– Мирбаха. Он сказал, что мы согласились освободить Романовых?

– Да, – кивнул я, думая: если я единственный, кому это известно, моя жизнь и гроша ломаного не стоит.

Свердлов спросил:

– Готовы ли вы снова отправиться в путь?

– Зачем? И куда?

– Чтобы привезти Романовых из Екатеринбурга.

– Я?

– А кто же еще? Ведь у Николая ваш документ, не так ли? Встретитесь с царем и его семьей, доставите их к немецкому поезду, который стоит на запасном пути в Екатеринбурге. А по дороге в Москву получите от Николая вашу бумагу. Ясно?

– Ясно.

Свердлов кивнул:

– А сопровождать вас будет вот этот товарищ.

Стоявший у окна обернулся, и я чуть не ахнул. В последний раз я видел этого человека в Екатеринбургской тюрьме, в тот самый день, когда царя доставили в дом Ипатьева. Тогда этот человек смотрел на меня со злобой и выражал сожаление по поводу того, что не может меня повесить!

– Полагаю, вы уже знакомы с товарищем Голощекиным? – спросил Свердлов.

Мы не стали обмениваться рукопожатием – Голощекин не проявил инициативы, я тоже. Обменялись холодными кивками. Я подумал, что подобный спутник вряд ли кого-нибудь обрадует, однако деваться было некуда.

– Когда едем? – спросил я.

– Вам сообщат. Скоро, – ответил Свердлов.

Мы отправились в путь девятого июля. На восточном направлении дела обстояли неблагополучно, и нас предупредили, что в пути возможны задержки. Задержки были, но ничего особенно примечательного не произошло. Комиссары путешествовали с таким же комфортом, как великие князья в дореволюционные времена. Нам с Голощекиным выделили целый вагон первого класса с ванной, столовой и отдельными спальнями, так что мы имели возможность не слишком мозолить друг другу глаза. Тем не менее отсутствие досуга и унылый пейзаж за окном волей-неволей заставляли нас общаться.

Надо сказать, что мое первое впечатление от Голощекина не сильно изменилось в ходе последующего знакомства. Этот пламенный революционер по профессии был зубным врачом, а я никогда не мог понять, что заставляет нормального человека выбирать себе подобную жизненную стезю – какая тоска с утра до вечера копаться в чужих ртах, среди гниющих зубов!

Но язык у Голощекина был подвешен неплохо. Возможно, бывший зубной врач страдал профессиональным недугом. Дантисты все время говорят: «Откройте рот пошире», поэтому рот у них самих никогда не закрывается. Слава Богу, Голощекин был не дурак выпить. Знайте, революционеры всегда дружат с бутылкой. Выпить и поболтать – их самое любимое занятие. Свердлов считался в красной России третьим человеком после Ленина и Троцкого, поэтому разговор главным образом шел о нём. Голощекин жил в Москве в доме председателя ВЦИК, что произвело на него неизгладимое впечатление: он без конца взахлеб рассказывал о коврах, мебели и всякой утвари – совсем как женщина, описывающая чужие наряды. Мне показалось, что для пламенного революционера подобное пристрастие выглядит странновато.

Но я узнал от Голощекина и немало важного. Во-первых, он был против освобождения Романовых, какие бы государственные интересы этого ни требовали.

– Но тем не менее я выполню приказ, – говорил он. – Россия должна научиться дисциплине.

– Дисциплине по отношению к кому?

– К партии.

– То есть к Ленину. Вы ведь это хотите сказать?

Нет, Голощекин со мной не согласился. Он был образованным человеком, но обожал демагогию и трескотню, как и все большевики. Я прослушал целую речь о том, что приказы ему отдает не Свердлов и не кто-либо другой, а сама Партия. Приказы эти на первый взгляд были ясны и недвусмысленны, однако, слушая Голощекина, я по-прежнему терзался сомнениями.

– На этот раз все пройдет гладко? – спросил я.

– Еще бы! Ведь партия уже решила этот вопрос. Товарищ Яковлев, не беспокойтесь. Все будет сделано по плану.

Голощекин упорно именовал меня «товарищем Яковлевым», хотя знал мое настоящее имя и довольно прилично объяснялся по-английски.

Когда он напивался, язык у него развязывался, и я пытался выяснить как можно больше подробностей о Доме особого назначения.

– Там сейчас стало гораздо лучше, – икая, говорил Голощекин.

– В чем это проявляется?

Он порылся в кармане и выудил какую-то бумагу.

– Вот, прочтите.

Это была телеграмма.

«Москва Свердлову и Голощекину от Белобородова тчк Сыромолотов произвел реорганизацию согласно указаниям центра тчк Причин беспокойства нет тчк Авдеев смешен зпт Мошкин арестован тчк Авдеева сменил Юровский тчк Внутренняя охрана заменена тчк 4 июля».

– Ну вот видите? – заплетающимся языком спросил Голощекин.

– Кто все эти люди? Кто такой Авдеев? Почему арестован этот Мошкин?

– Авдеев был начальник внутренней охраны Дома особого назначения. Его сняли.

– Ну-ну, рассказывайте.

– Он вор. Дикарь. Не мог контролировать своих людей. На него жаловались.

Я подлил ему водки.

– На что именно жаловались?

– Он грубо вел себя с заключенными, особенно с девушками. Этого допускать нельзя. Мы ведь строим новый, лучший мир. – Голощекин снова икнул.

Постепенно я выудил из него все подробности. Мошкин оказался заместителем Авдеева и вел себя еще хуже, чем начальник.

– А кто такой Юровский?

– Он еврей, – сказал Голощекин, словно это все объясняло.

– Ну и что?

– Озлоблен, как и все они. Конечно, у нас у всех накопилось много, но Юровский с Украины. Ему приходилось иметь дело с казаками.

– Ну и что? – снова спросил я.

– Как что? Вы про погромы слыхали?

– А какое к этому отношение имеет Юровский?

– В его местечке был погром, – ответил Голощекин. – Когда мы назначили Юровского губернским комиссаром юстиции, он чуть не прослезился от чувств. Сказал, что главный погромщик – сам царь, и он, Юровский, с огромным удовольствием приговорит Николая Кровавого к смерти. А если удастся, то лично приведет приговор в исполнение.

– И этот человек теперь командует охраной? – недоверчиво спросил я.

Голощекин хихикнул:

– Не беспокойтесь, Юровский – хороший коммунист.

Голощекин клевал носом, и я дал ему уснуть. Мне крайне не понравилось то, что он рассказал. Достаточно отвратительной была история про Авдеева и его бандитов, воровавших имущество царской семьи и оскорблявших великих княжон. Теперь же Романовы оказались во власти человека, охваченного местью и к тому же в качестве комиссара юстиции имевшего право вынести им приговор. А поскольку судья одновременно считался и тюремщиком, то ничто не мешало ему привести приговор в исполнение.

Тем не менее спал в эту ночь я крепко, а на следующий день поезд продолжал мчаться по бескрайней равнине. Когда состав стоял в Казани, на вокзале, Голощекин сказал:

– Это священный город.

– Правда? – выглянул я из окна. – Почему?

– Потому что Ленин учился здесь в университете. – Голощекин сказал это совершенно серьезно. – Пройдут годы, и трудящиеся будут совершать паломничество к этим местам.

– Ну, ну, – хмыкнул я.

Голощекин кинул на меня неодобрительный взгляд, вышел из вагона и направился на телеграф. Там его ожидала телеграмма, вызвавшая у него глубокую озабоченность.

– Какие-нибудь неприятности? – спросил я.

– Белые взяли Омск и приближаются к Екатеринбургу. Их продвижение остановить не удается.

– А сколько сил у красных?