Он посмотрел на цифры и заплакал. Он знал каждого. И вот теперь нужно заполнять формуляры. Делать записи в солдатских книжках. Собирать солдатские пожитки : нераспечатанную почту, одежду, личные вещи.

– Чёрт бы побрал эту войну! – прошептал он про себя.

Несмотря на раны, ему нужно было писать их родителям и жёнам. Конечно, письма придут первыми…

Что тут скажешь? Где взять слова? Письма должны быть искренни, обдуманны и полны сочувствия…

Капитан погладил перевязанную руку, прищурился и начал писать…

"Я очень сожалею, но понимаю, что вам хотелось бы получить полную информацию об условиях смерти вашего…в боевых действиях в Республике Вьетнам".

– Чёрт бы побрал эту войну! – проворчал он опять. Что проку в словах сожаления? Отцу нужен сын, жене – муж. Не слова нужны…

Это была трудная работа для пехотного офицера, которому всего 28 лет и для которого власть на поле боя означала огромную ответственность за роту солдат, которых он любил и которыми восхищался. И эта ответственность заставляла его делать всё возможное и для семей, оставленных его солдатами дома.

– Эй, Чарли, – крикнул сержант Котт, – был бы сегодня с нами – заработал бы "Знак пехотинца"!

– Правда?

– Вот именно, – вмешался рядовой, что чистил винтовку рядом с Коттом, – было так хреново, что мои мандавошки покинули судно. Боже, мои яйца до сих пор в узле…то есть узел в моих яйцах…а, хрен с ними!

Котт сидел на каске и составлял рапортичку о потерях.

– Капитан собирается представить Джинкса к кресту "За выдающиеся заслуги". И сам его тоже получит. Кое-кому достанутся Серебряная и Бронзовая звёзды. Что, блин, за день такой выдался! Эй, – подозвал он одного из солдат, – отнеси-ка список на КП. Пойду посплю.

Все раненые и погибшие получат медаль "Пурпурное сердце". Эту медаль – полтора дюйма ленты и портрет Джорджа Вашингтона на кусочке металла в форме сердечка – вручают любому солдату, пролившему кровь в бою.

Я съел на обед сухпаёк. И через час улетел на вертолёте снабжения, который привёз боеприпасы, форму и – самое главное – почту. В Лай Кхе я пересел на другую вертушку : ушло меньше 45 минут, чтобы перебраться из передового района батальона, что в "Железном треугольнике", на 8-ой аэродром в Тан Сон Нхуте.

Ничто на свете так не возбуждало меня, как прыжки на войну и с войны. Мне не верилось, что между тем, где я был днём, и безопасностью тыла всего несколько минут. Это были два совершенно разных мира. Это было похоже на полёт на космическом корабле к Сатурну и возвращение через несколько дней войны на прекрасных кольцах.

Когда вечером в ЮСАРВ я пришёл в клуб для рядовых, несколько парней из нашего отдела жаловались там на жизнь. Я взял пива и подсел к ним.

– А, Брекк, – вокликнул один из них, – Вернулся! Как всё прошло?

Я пожал плечами. Что я мог сказать?

– Что с твоими глазами? Лажа получилась, а?

Я кивнул.

– Что же всё-таки случилось?

– Хочешь знать?

– Расскажи.

– Четыре взвода сегодня отправились на задание.

– И…

– Назад вернулись только три…

"Настоящая беда войны в том, что на ней никому не дано убивать подходящих на то людей".

– Эзра Паунд, американский поэт

После операции "Манхэттен" я лёг на дно, довольный тем, что не таскаюсь каждый

день по "Железному треугольнику". Несмотря на безопасность ЮСАРВ, мне всё больше претила показуха и необходимость шустро отдавать честь каждому новоиспечённому лейтенанту, мимо которого я проскакивал, мотаясь туда-сюда по отделу общественной информации.

На следующий выходной я отправился в Сайгон. Хотелось отключиться от войны, забыть всё, что видел : раненых и убитых, грязь и кровь – всё.

Я брёл от бара к бару по улице Тю До, и два военных полицейких снова потащили меня в каталажку – в любимый мой номер в отеле "Губа".

Дежурный сержант оставил меня дожидаться у стойки, а сам пошёл пописать. Полицейские укатили на джипе.

Можно было смыться, очень даже просто. И я размышлял об этом несколько секунд…

Я понимал, что меня легко найдут, так как у жирного сержанта были мои данные. Но мне было всё равно. А так как сержант всё ещё выгуливал своего "пёсика", я неспеша, как хозяин, вышел через главные двери, посмеиваясь как Санта-Клаус, поймал такси и растворился в городских закоулках.

Я знал, что мне не вернуться на Тю До. Слово будет сказано, и полиция кинется искать меня повсюду. Но Сайгон большой, и без больших усилий – если есть деньги – в нём можно прятаться сколько угодно.

Я поехал к Нгуен. К счастью, она ещё не ушла на работу. Я рассказал, что у меня проблемы и что мне нужно на время спрятаться.

– ВК ловить тебя, Брэд?

– Нет, – сказал я, – меня ищет военная полиция.

– А-а-а-а! – улыбнулась Нгуен, – хорошо, Брэд. Ты оставаться здесь. Нет полиция. Нет ВК. Я быть твоя девушка опять…любить тебя сильно.

– Слушай, – сказал я, – у меня осталось немного денег. Я могу заплатить.

– Хорошо!

Я стал жить у Нгуен и сутки напролёт проводил в пьяном дурмане : занимался любовью, слушал по радио вьетнамскую музыку и до самого возвращения Нгуен с работы часами разговаривал сам с собой о Боге и Дьяволе, об армии и доме. Ей приходилось работать в баре каждый день, чтоб хозяйка не уволила, но она всегда возвращалась к 11-ти вечера.

Нгуен приносила свежую вьетнамскую еду и скотч "Джонни Уокер" – по 16 долларов за бутылку на чёрном рынке – и на какое-то время наша совместная жизнь превращалась в блаженство.

Как-то она принесла ужин и поставила его передо мной. Я был голоден и быстро всё слопал. Пища была залита соусом "ныок мам" и на вкус была лучше, чем на запах.

– Нгуен, что это?

– Собака и рис, – последовал гордый ответ.

– Собака? Я ем собачатину? О не-е-е-ет…

К концу недели деньги вышли. На выходные Нгуен осталась со мной дома и выбегала на улицу только чтобы купить пиво и продукты. Я предполагал, что меня уже внесли в список ушедших в самоволку. Однако боялся, что в этот раз зашёл слишком далеко и что вместо обычной 15-ой статьи меня отправят под трибунал за дезертирство в военное время – и тогда закончить мне дни свои в федеральной тюрьме или, в худшем случае, расстрелом.

По прошествии восьми дней я решил вернуться и принять наказание. Нгуен умоляла меня остаться, говорила, что нам хватит того, что она зарабатывает в баре. Мне стоило большого труда убедить её, что моё возвращение будет лучше для нас обоих.

– Они посадить тебя под замок навсегда, Брэд. Я никогда тебя не видеть снова! Ты остаться…

– Прости, но я не могу, милая. Ведь я американский солдат. Мне надо вернуться…

– Я тебя не понимать! Ты уходить, я не хотеть больше тебя видеть!

Я вернулся в казармы ЮСАРВ около трёх часов дня. Джек Найстром сказал, что военная полиция заглядывала в отдел каждый день и алкала крови. Моей крови. Полицейские обещали подвесить меня высоко-высоко – и даже черти не найдут меня.

Очень скоро старшина роты узнал о моём возвращении. Когда он влетел в казарму, я спал. Он без церемоний растолкал меня и заставил одеться, потом, счастливый, сообщил полиции, что поймал того, кого они искали, что "блудный сын" вернулся.

Пара полицейских, поигрывая пистолетами, появилась через час.

– Привет, ребята! Помните меня? А я вас ждал!

– Вонючий козёл! – сказал коп поменьше ростом. Коротышка с жёстким лицом, маленький, хитрый и противный тип. Наверное, его вскормили волки.

– Не нужно тыкать своими железками, парни, здесь вам не загон, а вы не подручные шерифа из Тумстоуна. Сам пойду…

Меня схватили под руки и стащили с койки.

– Уберите свои блядские руки! – заорал я.

Я врезал коротышке в глаз и поранил ему кожу, из ранки потекла кровь, но меня всё равно повалили на пол, а вся казарма пялилась на потасовку с большим интересом : пристрелят меня или нет.