Я был готов к чему-то подобному.

Но меня достал грипп. Вот что меня доконало…

Так вышло, что в начале февраля случилась оттепель, и я вышел пилить дрова новенькой цепной пилой налегке и промок от пота и мороси. И простудился.

В тот же вечер у меня тупо заныла голова и заломило мышцы. Я лёг в постель пораньше, но к утру поднялась температура и я слёг с гриппом. Меня поразило, как быстро это случилось. Лихорадка усиливалась, и я никак не мог устроиться поудобней. Я надел тёплое шерстяное бельё, купленное в магазине "Копас", и укрылся стёганым одеялом на гусином пуху, но всё так же дрожал и стучал зубами.

Грипп вцепился в меня изо всех сил.

От вируса лекарства нет. Всё должно идти своим чередом. Я понял, что даже глоток неоцитрана не принесёт облегчения. Я потерял счёт времени и не знал, день ли за окном или ночь. Есть я тоже не мог. Пища была холодная, а я был слишком слаб, чтобы встать и развести огонь. Теснило грудь. Лёгкие наполнились мокротой, и даже лёжа я дышал с трудом. Я подумал, что вот умру, а труп мой найдут лишь через несколько недель. Кто тогда в эти дни будет кормить собак?

Я налегал на аспирин, но толку от него было чуть. Кроме того, появился гайморит, и голова болела так, словно по ней ударили топором. Проходили дни, и мне становилось хуже и хуже.

Я пил только воду; инфекция перекинулась на уши, и на другой день я был глух как колода.

Тем временем переменилась погода. Похолодало, поднялась метель, и дом занесло снегом на три фута. Я подумал, что если чего-нибудь съесть, это придаст мне сил, и пополз на кухню и как-то умудрился растопить печь. Достал из холодильника три сосиски и бросил на сковороду. Привалясь к стене, я смотрел, как они брызгали и шкворчали. Вдруг жир вспыхнул, а я стоял, как зачарованный, и пялился на пламя.

О-о-о-о, смотри – огонь. Горит мой ужин. Красивое пламя. Но огонь на кухне – не к добру. О нет, это пожар. Кухня горит. Так и избушка сгорит. Надо что-то делать, вот только что…

Я трясся в лихорадке и ничего почти не соображал, а пламя уже лизало стену за печью. Наконец, я схватил сковородку, открыл дверь и швырнул её вместе с сосисками в снег. При этом сам свалился с крыльца, а подняться не хватило сил.

Я немного полежал лицом вниз и понял, что надо вставать и во что бы то ни стало вернуться на крыльцо. Но ноги, обутые в мокасины из лосиной шкуры, скользили по снегу, и я скатывался назад. В конце концов, мне удалось подняться на крыльцо и вползти в мёрзлую стынь бревенчатого дома.

Я забывал кормить собак, и им было ой как не сладко. И забывал выпускать их на волю, и они загадили дом.

Ещё пришла мысль, что если помыться, то полегчает. И я вылил ведро ледяной воды в бочку. Но пока мылся, услышал голоса. Голоса многих людей, входивших и выходивших их дома. Смех и шутки в зале. Однако собаки не лаяли. А до меня пока не доходило, что я оглох.

Я подумал, что это друзья приехали навестить меня. Ведь болезнь продолжалась уже неделю; и я поторопился выскочить из бочки. Как здорово увидеть всех. Когда же в кальсонах я вышел в зал, там никого не оказалось. Я вышел на порог искать следы колёс на снегу. Но снег лежал нетронутым. Я выглянул в окно. Стоял мой одинокий грузовичок, укрытый толстым снежным покровом, и отвал снегоочистительной машины ещё не добрался до моего участка дороги.

О нет, мне уже мерещится, я так разболелся, что мне слышатся звуки. Надо звонить кому-нибудь и просить о помощи. Надо срочно в больницу. Самому мне не справиться. Я сожгу здесь всё. Могу и в ящик сыграть…

Но я настолько отупел от болезни, что, подойдя к телефону, не знал, что делать. Я забыл, как набирается номер. Тут я вспомнил, что потерял слух. Что даже если позвоню, ничего не услышу на том конце. К тому ж я был подключён к общей телефонной линии, а она всегда была занята.

Я вернулся в постель.

Не другой день я попробовал запечь картофель, но задремал, а когда очнулся через два часа, от моей еды осталась одна горелая корочка. Мне отчаянно хотелось есть, и я достал эти угольки из печки и попытался запихать их в горло, но только зуб обломал. Тогда я лёг на пол и снова уснул.

Я проснулся оттого, что раскалывалась голова, тошнило и распирал понос. Когда же я снова добрался до кровати и уставился на стены, начались галлюцинации. То ко мне плыло жуткое лицо Майка Тайсона. То по всем стенам мелькал Вьетнам. Я видел бой и лица товарищей, его не переживших. Наконец, я перевернулся на бок и уснул, сожалея, что рядом нет ни души. Было б замечательно, если б рядом была женщина : она поддерживала бы огонь, кормила собак, варила куриный бульон и пекла лепёшки, чтобы я окреп, и водила бы в уборную.

Как-то я подошёл к висевшему на стене зеркалу, хотел высмотреть на своём лице знаки безумия; зеркало было покрыто толстым сломе пыли и отражало только тёмное бесформенное пятно. Я потёр стекло футболкой.

Мне не понравились мои глаза, но они всегда выглядят неважно во время болезни. Возле носа я заметил прыщ и выдавил его.

Тут появился паучок, потом ещё – десятки, сотни паучков : они лезли из моего рта и каждый тащил по липкому кокону, коконы падали на мою бороду и застревали в ней.

Я увидел, как из дыры в лице выползла огромная мохнатая паучиха. Терпеть не могу пауков, я хлопнул по паучихе – и она лопнула. Разлетелась на сотни паучков : они побежали по бороде, по бровям, по волосам, по груди.

Я стряхивал их и чувствовал, что они везде : в ушах, в паху, даже в носки по ногам забрались. Я закричал, ударил по зеркалу и как пьяный, чертыхаясь и шарахаясь из стороны в сторону, выбежал на воздух. Несколько раз вдохнул поглубже и выдохнул. Зачерпнул снега и плюхнул им в лицо – с бороды заструилась вода; мне стало лучше, и я вернулся в дом.

Видение прекратилось.

Ничего нет весёлого, решил я, в том, чтобы грипповать в стылой избе и таскаться в уборную к чёрту на кулички. Никогда раньше я так не болел и пожалел, что не умираю без затей. Если выживу, хорошо бы, чтоб потом не пришлось так тяжело умирать. Вконец отупел, подумал я, и когда только кончится эта болезнь.

Спустя десять дней после кризиса дело пошло на поправку, а через две недели я уже шаркал ногами вокруг избы. Теперь я уже мог готовить, но хворь ещё вышла не вся, и меня прошибал пот на пути к уборной и обратно.

После этого случая я дал себе зарок ездить по осени в клинику в Белла-Куле и делать прививки от гриппа.

Отваживать хомяков и гризли, предотвращать огонь в дымоходе и замерзание водосточных труб и отбрасывать всё остальное, что так некстати взрывается посреди ночи…

Если, конечно, грипп не свалит меня опять.

В 40-ых годах дороги на Белла-Кулу не было. Туда можно было попасть только морем, самолётом или на лошади по тропе Пресипис-Трейл из Анахим-Лейк, где грунтовая дорога обрывалась. Из самой Белла-Кулы вела разбитая колея от побережья в верховья долины, на западные склоны гор, но там и заканчивалась, и эти два пути отделяли друг от друга 37 миль самого труднопроходимого участка в Британской Колумбии.

Жители Анахим-Лейк и Белла-Кулы не раз обращались к властям провинции по поводу строительства дороги, но клерки только разводили руками и отговаривались, что на это потребуются миллионы долларов. В конце концов, чиновники сказали "нет" проекту. Тогда люди этого порубежья закатали рукава, потрясли собственной мошной и с истинно пионерским энтузиазмом вышли доказать, как неправы чёртовы бюрократы из Виктории.

В 1950-ом строительство "Дороги свободы" закипело. Через три года проект воплотился в жизнь, и недоступная Белла-Кула открылась миру; это свершение до сих пор оплакивают некоторые старожилы, приговаривая, что дорога запятнала красоту и чистоту этого уголка, – сопротивление переменам глубоко засело в их душах. Так было всегда, история долины – это история сил, противодействующих естественному ходу вещей.

Сегодня дорога – узкий извилистый серпантин, полный крутых виражей и резких спусков. Он потрясает людей до глубины души, и они клянутся, что если благополучно съедут вниз, то назад отправятся на самолёте, а перегнать машину в Анахим-Лейк наймут кого-нибудь другого.