— Пройдись по избе, Оня, курочкой-наседкой!

— Когда замужество придет, до последних портов заложим все, а приданое тебе справим!

— Хошь ножкой топнула бы, что ли!

Каждый знал, что от топота больших, мужских ног Анисьи гудели половицы. Избу потряс общий смех. И тут кто-то из девок в защиту Анисьи присоветовал ей:

— Укажи на кого хошь из просмешников, того и заставим проводить тебя!..

Парни притихли, в тесную кучку сбились. Анисья вцепилась в руку Ивана Синегорова, самого надоедливого своего ухажера, с силой потянула к двери. Остальные парни радешеньки, что напасть прошла мимо них, и не мешали девкам вытолкать Синегорова. Тот отчаянно упирался.

— Свихнулись, что ли! Пустите — все равно не бывать по-вашему…

У самой двери Синегоров рванулся изо всех сил, калачом под смех всей компании покатился по полу. Анисья снова к нему. Руку ко лбу поднесла, будто волосы хотела поправить, рванула с лица размалеванную тряпку-холстинку. По избе прошелся сдержанный крик изумления, потом сменился шумным весельем собравшихся: на них смотрела не Анисья, а Настя. Довольная удавшейся выходкой, она громко смеялась. Ошеломленный Иван Синегоров было бросился к Насте. Она шутливо погрозила пальцем, осадила парня:

— Э-э, нет, дружок! Чутья у тебя ни капли. Желанная узнается за семью стенами, а ты за холстинкой не угадал!..

После вечеринки Иван Синегоров и Андрей Травков едва лбами не столкнулись на перекрестке двух колыванских улочек. Перебросились скупыми словами, давая друг другу понять, что, мол, не тебя, а меня Настя пожелала иметь провожатым. Каждый из них не думал уступать другому. А Настя показалась уже на улице. Шла медленно, в глубоком раздумье.

Иван Синегоров первым подступил к сопернику с крепко сжатыми кулаками.

Быть бы драке до семи скуловоротов, не подойди случайно Федор.

— Чего напетушились! Пустое затеяли. Поберегите силу — пригодится.

Парни покорно разошлись по сторонам.

Бабкина наука не помогла Насте. С каждым днем истощался запас хитроумия. Труднее становилось выдумывать увлекательные затеи и веселые шутки. Правда, парни стали настойчивее домогаться руки Насти. Только и всего. Настя украдкой бросала на Федора короткие взгляды. В его глазах, открытых и невозмутимых, не улавливалось желанного огонька.

Настя предчувствовала, что вот-вот растает ее напускная, холодная гордыня, и она сама начнет искать сближения с Федором. «А вдруг все обернется, как в первый раз?..» От тревожного сомнения холодело на сердце, и Настя, против своего желания, упорно твердила себе: «Надо выдержать. Не подходить и не заговаривать первой. И виду не подам, что сохну по нему».

На вечеринках Настя одна, дома — другая: задумчивая, грустная. Любимая работа не увлекала, не спорилась, как бывало. Настя принялась довязывать пуховый платок, который начала еще прошлой зимой. Петли, не в пример связанным ранее, получались вытянутые, большие — палец проскочит.

Поглядел Иван Белоусов на такую работу, головой сокрушенно покачал:

— Не платок, а сеть рыболовная.

Настя работу в сторону и — к дверям. Бесшумной тенью на пути встал старик Белоусов. Стал мягко увещевать и пытать Настю.

— Постой, дочка… Который день приглядываюсь и замечаю: гнетет что-то твою душу. По избе ходишь темнее осенней тучи. Сдается, приспела пора замуж… Коли так, говори без утайки. Ить я тебе один родитель и советчик. Чужие люди они в редкость свою душу наизнанку вывертывают, больше проходят мимо, сторонкой, до других им дела куда мене, чем до себя.

На Настю повеяло родным, близким. Она подошла к отцу, увидела в его глазах доброе участие. Стало как-то неловко от недавнего желания выбежать вон из избы.

— Не тревожься, тять, обо мне… так я просто… пройдет все.

Настя заметила, как отец прощупывает ее с головы до ног проницательным, встревоженным взглядом. От верной догадки о причине отцовского беспокойства лицо Насти залила густая краска.

— И ничего-то со мной не случилось, тять… какая была, такой и осталась.

— Верю, дочка, не уронишь позора на мою седину. Не из таких ты. А в замужество, без ошибки скажу, пора тебе. Не весь век хороводиться на вечеринках, Ить и парни есть видные… Скажу тебе прямо — весь пожиток у меня на плечах висит, а с жениха, коли люб тебе, кроме чарки хмельного, и нитки не попрошу.

Настю сейчас подмывало желание броситься отцу на шею, без утайки и до конца рассказать обо всем, что терзало душу. И все-таки она сдержалась. Белоусов прижег толстую самокрутку, густо задымил.

— Чем, к примеру, плох Федор Лелеснов. С какой стороны ни глянь — самый подходящий парень.

На этот раз Настя не сдержала нахлынувших чувств. Крепко обняла отца, перебила его разговор жарким поцелуем.

— Какой ты, тять, зрячий! В человеке все наскрозь видишь. Федор-то вот где у меня!

Белоусов взглянул на руку дочери, легшую на сердце, удивленно спросил:

— Так за чем же тогда остановка?

Настя горько усмехнулась.

— За тем, что Федор глаза от меня отводит в сторону…

— Эвона что… — понимающе протянул старик и утешил: — Тут-ка не все потеряно, Настюша. Дай время, сам во всем разберусь…

Весна капризничала, как малое дитя. Тепло неожиданно сменялось иссушающим землю холодом. Ледяные, наплывы — бельма — украшали замерзшие ручьи. По крепкому насту ветер гнал с сердитым шорохом колючую поземку. И лишь во второй половине апреля подобрело солнце и обласкало землю теплом.

В эту весну Федор уходил на рудный поиск с гнетущим чувством неопределенности. Перед глазами прежнее неумирающее видение — девушка-незнакомка. Не было желаннее, кроме нее, человека для Федора. Но она недосягаема, безвестна. От этого в душе рождалась тоска, грызла, как тяжкий недуг. «Где она, удастся ли повстречать ее?»

А тут другое навалилось. Стоило минувшей зимой чуточку забыть таинственную незнакомку, и Федор без труда сыграл бы свадьбу с красавицей Настей.

— Сник ты, Федор. Угадываю: здесь тревожит. — Соленый клал руку на грудь и, как старший по возрасту, по-отечески поучал: — Сердцу поперек дороги, Федор, не становись, иначе обиды на себя за всю жизнь не пересилишь. А жизнь с обидой на себя не в утеху — в тягость обернется.

В минуты передышек Соленый ложился на спину. В прозрачной весенней высоте тянулись без конца птичьи караваны. Землю будил радостный призывный клекот. Соленый, словно откликаясь птицам, вскакивал на ноги, веселый, возбужденный, с петушиным задором набрасывался на Федора.

— Весне рады птицы и звери! А ты? Бирюком вокруг смотришь. Не годится эдак-то! Хошь мы подневольные. и бездольные, а весне отдай свое — плечи расправь, полной грудью вздохни!

Федор вяло возражал:

— Птицу к родному гнезду тянет. Зверь концу зимней спячки и бескормицы рад. Мы ж-то люди все-таки…

— Вот то-то и есть! Ни с птицей, ни со зверем не сравнишь. Слов нет — высоко взлетает птица. Задолго тонким чутьем зверь верно весну угадывает. А человек своей душой должен выше птицы возноситься, чутьем вернее зверя быть…

Федор долго и удивленно пожимал плечами, с легким раздражением говорил:

— Чего ты хошь от меня? Прилип, как горячая смола к холстине.

— Вот того и хочу, чтобы голову выше плеч держал… Наш брат подневольный больше мается и потому надеждами на лучшее живет, и жизнь легчает вроде. В сердце у тебя гвоздь застрял. Стало быть, ты живешь не без надежды на встречу с желанной. От такой надежды одна светлынь полуденная в душе должна быть. Понял?

Однажды Соленый неожиданно не совсем уверенно сказал:

— Прежде, Федор, ты рассказывал мне о той красной девке. Сдается мне сейчас, знакомое в ней есть для меня…

— Пошто молчал-то? Спрашивал ведь я тебя! — Федор сорвался с места.

Соленый ощутил, как его ноги оторвались от земли, перед глазами в бешеном хороводе завертелись деревья и горы.

— Да ты с ума свихнулся, что ли? — беззлобно ворчал он в тщетной попытке вырваться из крепких объятий. — Эдак можешь до смерти закружить, все косточки переломать…