Не так давно в одной русской газете, издаваемой во Франции, появилась достаточно небрежная по стилю и содержанию публикация. Автор ее утверждал, что встречался с человеком, считающим себя убийцей Ивана Бунина. «Этот немощный старик, родившийся в России незадолго до революции 17-го года, кажется на первый взгляд воплощением чьего-то божественного безумия. Он не может даже вспомнить название Грас — местечка, где его так называемая жертва жил достаточно продолжительное время». Вместо каких-либо правдоподобных подробностей человек этот, назвавшийся Викентием Всеволодовичем Барсоном, выкладывает корреспонденту — по всему видать, не опытному и падкому на сенсации — вполне детективную историю. По его словам выходит, что великий писатель, нобелевский лауреат, пал жертвой его, Барсона, повести.

— Я хотел сжечь ее, — признается Барсон, — но рука поднялась только на черновики. Безвредные, они брызнули фонтаном искр, упавшим на белый снег в начале зимы 52-го года.

— Так о чем же все-таки была ваша повесть?

— Я подумал, что он все врет. Подождите, не перебивайте меня. Вы читали о том, как возникали некоторые его вещи? Он там пишет, что какая-то деталь, штрих, воспоминания приходили ему на ум, а дальше… достаточно было первой фразы. Он сам не ведал, откуда и что берется. Якобы фантазия. Но судьба моей тетки Нелли Барсон, сестры моего отца, — она в коротком эпизоде полностью совпала с одним из рассказов Бунина. Я услышал это от отца, случайно: слова адресовались не мне моей — моей матери.

— Знаешь, — говорил он, — а ведь Нелли — это Ирина из его рассказа. Да, да, она мистически боится затрагивать эту тему, но мне кое-что известно.

Тетка была двадцатью примерно годами моложе Бунина. Необыкновенно хороша собой. К ней в ту пору сватался какой-то поручик…

Она гладила мою голову и с застывшей улыбкой вспоминала: «Он был красив, великодушен и недалек. Приносил цветы, опускался на колено: «Милейшая Нелли Федоровна, я нарубил их шашкой в Александровском… Венцу природы — от природы». Он робел пригласить меня в ресторан. И мы только гуляли по набережной. Я ему заметила, что скрип его сапог вызывает улыбки проходящих дам. Он взволнованно отвечал: «Сударыня, да пусть бы даже от этого лошади становились на дыбы! Как можно что-то замечать, когда вы рядом!»

На набережной они и повстречали Бунина. Он был тогда уже знаменит. Только что вышла его «Деревня». К нему никто не смел подойти. «Я ахнула, когда увидела его вытянутую, со вздернутым подбородком фигуру. Мой поручик, — в этом месте она снисходительно улыбнулась, — заметив это, тут же заявил, что представит меня Бунину. «Нет! Ни в коем случае!» — вскрикнула я. Но было уже поздно. Поручик стоял визави с Буниным и рекомендовался. Иван Алексеевич был не один, с каким-то малоизвестным литератором, все время поводил головой, будто ему давил воротник, и смахивал со щеки несуществующую пылинку.

— Не сподобите ли отобедать с нами? — спросил Бунина мой поклонник.

— С вами — нет, — сухо ответил он, — а вот с барышней…

Я удивилась, почему не возникло дуэли. Наверное, сам поручик не смог бы этого объяснить. Он растерянно обернулся ко мне, помялся и как-то совершенно нелепо произнес:

— Вот, изволите ли видеть, мадмуазель Нелли…

Я медленно и выразительно кивнула. Бунин сделал движение ко мне на встречу, и я тут же засеменила к нему какой-то балетной походкой. Поручик отступил на шаг назад.

— Мы едем в ресторан, — уголками губ улыбнулся Бунин. — Не угодно ли вам?

Я смотрела на него с восхищением. И, кажется, только качала головой в знак согласия. Поручик нахмурился и сказал:

— Рестораны, господа, не войны. Надеюсь, жертв не будет. Честь имею, любезнейшая Нелли Федоровна. Господа!..

И он по-строевому обернулся кругом.

— Прямой и честный, спина сливается с затылком, — произнес Бунин с едкой иронией. Потом я отыскала эти слова в одном из его рассказов. Там речь шла о гимназисте, который порывался застрелиться, но все кончилось сравнительно благополучно — он угодил в публичный дом. Впрочем, очень может быть, что это было у Куприна. Но те же самые слова — как это могло!

Поручик лишь однажды после этого случая появился у нас в доме. Он зашел попрощаться. Был слегка выпивши. Получил выволочку от маман: «Это неслыханно! Вы даже не соизволили прийти и извиниться! Оставить молодую особу одну!» — «Виктория Михайловна! Секите мою голову! Я прорыдал пять вечеров. Как жаль, что нынче нет войны».

Его убили в 1914-м. Один из однополчан, молодой офицер с седыми висками и подергивающимся глазом, привез нам эту весть и вместе с нею передал мне морскую раковину, отливающую внутри телесным перламутром. В год наших встреч я сама подарила ему со словами: чтобы за тридевять земель слышали мой голос. «Он, — рассказывал офицер, все время заговорщицки мне подмигивая, — мучился в агонии часов шесть. Как только я его увидел, он улыбнулся: вот и хорошо. Отдал раковину. И прибавил шепотом: «Жаль, стихов не умею писать. Не Бунин». Почему «не Бунин» — я не понял. А он уже и не уточнял. Только ваше имя вспоминал и набережную, залитую солнцем».

В этом месте, помню, тетушка остановила свой рассказ, прижала носовой платок к глазам. Потом стыдливо, будто все еще представляя себя тогдашней юной леди, которой неприлично издавать подобные звуки, высморкалась. Я сидел и ждал.

«А с Иваном Алексеевичем мы действительно были в ресторане, — продолжила она. — Мне даже трудно припомнить, где именно. Он был Бог. Рядом с Богом все ничтожно. Я удивилась, что он любит поесть. И пьет водку. Что морщась, а иногда с руганью, поминает каких-то издателей. Что с присущим ему высокомерием позволяет своему приятелю мелко суетиться и всячески поддакивать ему.

В своем рассказе о нашем мимолетном романе он слегка изменил антураж, сделал меня какой-то молодой поруганной женщиной, а себя — неудавшимся художником. Он всегда стремился в прозе к таким духовным литотам. Это все было странно: аристократ духа пробирался в людскую…

К счастью для меня, он не описывал всего нашего первого интимного свидания. Нет там моей дрожи и стучащих зубов. Вообще нет каких-то тактильных ощущений. Я помню, он прикоснулся своими бархатными пальцами к моей, в мурашках, спине, и я вскрикнула. Мне показалось, что ужасно холодно, что не руки, а какие-то пятипалые стальные ложки… А то, как падала одежда, это верно все изображено. И дрожание света за шторами, и моя, чуть подавленная истомой, стыдливость, когда я, уже после всего, натаскиваю на себя одеяло. Когда он увидел кровавое пятно на простыне, он вдруг запричитал: «Боже мой! Боже мой! Зачем? Прав был Толстой — все похоть человеческая». Мне было странно это слышать. Это не казалось мне главным. Я уже тогда знала, что замуж я выходить не буду.

Когда он меня бросил, я больше всего переживала утрату обретенного было человеческого тепла. И не могла долго простить ему какого-то терзающего, саднящего вопроса. Он все твердил, сочетая безнадежность с убежденностью:

— Поклянись, что всегда будешь любить меня. Поклянись! Ну хотя бы помнить …

Забавно, когда через несколько лет — это случилось после революции — у меня была связь с другим писателем, он тоже упрекал себя за алчную похоть (как будто не в этом вся суть мужчин — прости, что говорю это тебе, юному и неопытному, добавила она). Он даже божился, что я — его последняя женщина. Не знаю, может и правду говорил: любовник он был никакой. Не чета Ивану Алексеевичу. А уж литератор — и подавно. Но и он ведь — вот удивительное дело! — и он требовал от меня обещаний вечной любви при нашем расставании. Его расстреляли. Может, их всех расстреливают. Всех, кто любить не умеет…»

— Это все, что она вам рассказала?

— Почти. Правда, чуть позже она сошла с ума. И когда я ее навещал, несла совершенно неприличную чушь. Бог ей судья… Я не стану вспоминать эту ее кама-сутру.