Тут раздался голос Павла, за кадром:

— Вы говорили о неких неписаных законах. Что вы имели в виду?

— Ну, я имел в виду, что у браконьеров есть свой кодекс чести, который сейчас почти совсем порушен, — стал вдохновенно объяснять Виссарион Северинович. — На чужой участок не суйся, конкурентов не подставляй, цены другим не сбивай и так далее. Было это, законы эти строго соблюдались! Если прикинуть, то в глубине глухих болот немало захоронено тех, кто против этих законов полез…

— То есть убивали их? — за кадром спросил Павел.

— А как же! Случалось, и убивали. Ну, это таких, с кем вообще договориться нельзя. Которых сейчас отморозками кличут. С ними и ныне разговор короткий.

— А вам убивать случалось? — спросил Павел.

— Мне? Нет, не случалось, врать не буду. Хотя… Один раз мужика порешил, сам того не желая. Ладно, расскажу вам эту историю. Ее вроде и убийством назвать нельзя, хотя жуткая история вышла! В общем, был у нас один дурной мужик, который в мои места лазить повадился. Мало того что он меня добычи лишал, так он еще и хапал без толку, без удержу. И капканы всюду понатыкает, и наследит так, что ой-ой-ой! Из-за него могли в заповеднике большую облаву устроить, настолько нагло он себя вел, и тогда я бы вместе с ним погорел! Уж я его и увещевал, и капканы его ломал и в воду выбрасывал, и морду ему начистил несколько раз — он не сдается! Меня вроде шарахается, а в рюмочной, как мне донесли, разглагольствует: да что этот, мол, барином себя держит, его всё, что ли, сам, мол, на незаконных основаниях!.. Я и сказал: передайте, мол, ему, что еще раз увижу — убью! И столкнулись мы с ним после этого нос к носу, когда он капканы ставил! Он побелел весь, затрясся и бежать. Я — за ним. Он в лодку — и я в лодку. Ну, расстояние он выиграл, только все равно куда его весельной против моей моторки! А лодочка у него была плохонькая, вот и перевернулась на стремнине… Он сам ее равновесие совсем нарушил, когда стал в ней крутиться и ружье брать, чтобы из ружья этого, значит, меня встретить. Перегнулся слишком на один борт — и нате вам пожалуйста! Ах, нет, что я вру-то!.. Чуть запамятовал по давности лет. Он в меня выстрелил, но промахнулся, пуля у меня над ухом просвистела. А ружьишко у него старое, отдача сильная, вот он из-за этой отдачи равновесие не удержал — и кувырк в воду через борт! Ружье, естественно, сразу ко дну, да и сам он еле барахтается. Течение бурное, вода осенняя, холодная, и сам он по осени одет тяжело: и полушубок, и сапоги, и патронташ… Ну, жалко мне дурака стало. Какой-никакой, думаю, а спасать надо. Прибавил ходу на полную мощь, кричу: «Держись!» И то ли ему с испугу что-то послышалось, то ли он вообще соображать перестал, только как я к нему уже подходил, он нырнул прямо под мою лодку. И засосало его под гребной винт! Я мотор выключаю, да сразу не остановишь, а из-под винта кровища хлещет и куски мяса летят… и куски полушубка ейного. Жуткое зрелище, говорю. Хотя, вот те крест, не хотел я его убивать, спасти думал.

— И куда же делся обезображенный труп? — поинтересовался Павел.

— Так река все прибрала, долго ли ей, — ответил Виссарион Северинович, со смаком раскуривая папироску. — Да и рыбы по голодной поре, надо думать, подкормились.

— И что, его не искали? Никого не взволновало, что он исчез?

— Искали потом!.. — усмехнулся силуэт. — Но у нас ведь как? Если сгинул человек, то сгинул. Поискали и перестали, решили, что он на дне одного из болот лежит, то ли по собственной дурости, то ли с моей помощью. На меня косились маленько, но вопросы задавать остерегались.

— То есть вам, можно сказать, эта история репутации прибавила?

— Можно сказать, что и прибавила, только ведь все равно главная наша репутация — это зверь добытый, — важно ответил силуэт.

— И много вы зверя добыли?

— Да кто ж его считал… Но за тридцать лет, думаю, на тысячи вести счет надо. Это если всех сложить: и бобров, и медведей, и волков, и лис, и кабанов… А если зайцев, белок и прочую мелочь добавить — так вообще, наверно, на десятки тысяч выходит.

— И вам это не кажется хищническим истреблением природы?

— Нет, не кажется, — безмятежно ответил силуэт.

— Все, спасибо… — сказал Павел. — Здесь мы доснимем пробег двух крестовок. Чуть попозже, как туман над землей разойдется, чтобы черные кресты были видны совсем отчетливо. Потом смонтируем или с черным крестом над затопленной колокольней, или с чем-нибудь таким…

Съемка кончилась, на экране забегала пустая рябь.

Отец расхохотался так, что у него слезы выступили.

— Ну Севериныч, ну Севериныч!.. — повторял он.

Мы все тоже катались от смеха. Даже Петька как-то забулькал и закукарекал, а потом не выдержал и задрыгал ногами.

— Да, повеселил Севериныч, — сказал Миша. — Вы, наверно, так заслушались, что на самое важное не обратили внимание? Там в середине его рассказа проходит патрульный катер, уходит в туман, и после этого огоньки бакенов в тумане начинают гаснуть. По всему понятно, что никто, кроме патрулыциков, бакены раздеть не мог. Каюк Истокину! Попался, голубчик! — Миша покачал головой: — Даже не знаю, как быть со старым чудаком. С одной стороны, виноват он, конечно. С другой — повеселил всех нас.

И что самое главное — без него этой съемки не было бы. Да, Истокину стоило бояться этой пленки… Думаю, возьму я грех на душу. Скажу, что Севериныч погасил маяк по соглашению со мной. Мол, было дано ему секретное поручение: ровно в десять, к моменту начала операции, ненадолго погасить маяк, потому что в темноте нам операцию по захвату будет проводить сподручнее. Он, конечно, на этом навертит убойные истории о том, как он ФСБ помогал брать опасных преступников и что вообще все местное ФСБ без него никуда, по каждому поводу к нему советоваться бегает… Ладно, пусть рассказывает. Правду будем знать только мы. И это будет восьмая великая тайна нашего Севериныча!