— Э-э-э, Мик… у меня будет одна просьба…
— Все, что в моих силах.
И тут я впервые задумался — интересно, насколько расширись сейчас возможности Мика? Я на секунду отвлекся от своей просьбы, чтобы спросить:
— Мик, а колдовать ты теперь можешь?
Раздался хрустальный вздох.
— Нет, Джок. У меня нет тела. А без тела ни один, даже самый маленький, фокус, не получится. Что за просьба?
— Ты не мог бы присмотреть за Хилли? Я ведь уезжаю из страны, а передвигать ее опасно…
Кристалл молчал. Долго молчал. Я уж было подумал, что Мик снова ушел в самобичевание — ведь я невольно напомнил ему, что он своей жалостью лишил меня возможности быть рядом с единственным дорогим моему сердцу существом… Но когда я уже был готов проклясть (в который раз) свой длинный язык, Мик заговорил:
— Само собой, дружище. Я сейчас проверил, могу ли я ощущать ее… Да, с ней все в порядке, и будет все в порядке — поверь мне.
От дверей отошел Асурро и приблизился к нам. Чуть сжав губы, сказал:
— Пора.
Я ухмыльнулся, оглядел кристалл с… верхушки до низу, и отвесил шутливый поклон своему другу.
— Бывай, Толстая Жопа!
— У меня теперь нет жопы, ты, балда. Ладно… бывай, Сморчок.
Мы вышли из аудитории и направились к кабинету Главы Боевой Магии. Асурро шел не спеша, задумчиво заглядывая в каждое окно, словно ожидал увидеть там что-то интересное. Я только сейчас осознал, что он и раньше так делал — видимо, привычка. Я еще раз восхитился этим человеком — он обладал таким неистребимым оптимизмом… надо же, он в каждом окне видел что-то новое. А я — всегда старое. Может, это потому, что я прожил лет на пятнадцать дольше него? Или…?
Мы вошли в кабинет и сели в кресла. Я заметил, что на его гадательном столике находится что-то, накрытое салфеткой. Последняя трапеза в компании учителя и друга? Мы сели на софу.
— Хм… — Асурро нарушил молчание. — Сморчок?
Я смутился… да, смутился, эту кличку знал только Мик. Да он сам же ее и выдумал.
— Ну, как вам сказать… да.
Асурро кивнул с таким видом, словно я объяснил ему что-то очень важное.
— Скажите, учитель… а сколько вам на самом деле лет?
Он задумчиво оглядел меня. Потом очень спокойно назвал цифру.
— Что? — вытаращился я. — Но как? Тоже… саркофаг?
— Бывают разные способы… и разные несчастные случаи… и разные подарки, — намекающе прищурился Асурро. — Я приготовил это к твоему отъезду, — сообщил он и снял салфетку со столика. Как я и предположил, там оказалась гора всякой вкусной снеди и бутылка лучшего вина из подвалов Академии. — Гульнем напоследок?
— Не получится, учитель… — я развел руками. — С одной жалкой бутылкой вина и подносом размером с мою ладонь гульнуть не получится. Да тут даже девок нет!
— Девки очень прожорливы, — с каменным лицом заметил мой учитель, — а так нам больше достанется. Налетай.
Ранним утром я покинул Академию. Покинул Дор-Надир, его крутые улочки, сбегающие к морю, запах специй, базары и бордели, храмы и площади — все осталось позади.
Напоследок я навестил только двоих. Я отдал Зикки личные вещи Пухлика, и все накопленные мною деньги, кроме тех, что мне необходимы были для путешествия. И, памятуя о просьбе Ньелля, сказал, что Мик погиб как герой. Она сдержалась — только одна слеза скатилась по увядшей щеке, и сжала меня в объятиях так крепко, как только могла.
Потом я пришел к моей девочке. Положил на сосуд ветку сирени, и поцеловал хрусталь.
— Спи, деточка. Я вернусь. И мой следующий поцелуй пробудит тебя ото сна, как в старой сказке.
Я основательно завалил камнями лаз в секретную комнату и, не оглядываясь, ушел.
***
ГОРЫ АГА-РААВ
На восемь тысяч верст влево и вправо дикие земли, долина тянется, как пасть дракона. Два отрога гор, как губы его, протянутые вперед — он тщится поцеловать столицу в ее тощий зад, состоящий из бедных кварталов. А в глотке у дракона — я. Кость?
Если бы я мог взлететь, как птица… хотя нет, меня тошнит от высоты. Скажем так — спиной я обращен к высотам Ага-Раав, за ними сухие пустоши, потом пески. Сердце дракона? Или его ненасытная утроба?
Я мыслю сравнениями и аллегориями. То ли дело в воспитании, то ли в актерстве — не знаю. Мне скучны просто — горы. Мне неинтересны просто — люди.
Судьба любит меня — ведь она позволила мне испытать столько радостей и горестей, душевного трепета и черного отчаяния, любви и ненависти. Было в моей жизни и спокойствие — не путать с равнодушием! Уж равнодушным я не был никогда. А если и был, то недолго. И я могу надеяться на еще один дар — немного времени, чтобы доучить учеников, дописать книгу, а потом спокойно заснуть навсегда в своем домике на скале.
Я вообще-то люблю людей. Но только не тех, у кого вместо головы — тыква, на месте воли — мыльный пузырь и вместо сердца — маленький сморщенный кусок дерьма. Будьте уверены, таких вы на этих страницах не найдете. Даже если они и существовали когда-то, и дороги их пересекались с моими, я не стану тут о них упоминать. Люди, с которыми меня сталкивала (и продолжает это делать) судьба, очень разные — хитрые, умные, простодушные, злобные, благородные, усталые, с великим сердцем или надломленной душой — но все они живые, настоящие. Я расскажу о них, о тех, кто сейчас, стоит закрыть глаза, яркой звездой вспыхивает в моем сознании.
Вот Хилли, она поет песенки своей родины — заунывные и приятные уху мелодичной предсказуемостью. У ее народа, о котором я когда-нибудь напишу отдельную книгу, есть сказания о песчаных воинствах и демонах, живущих в колодцах глаз отчаявшихся, о звездной россыпи в озерах посреди пустыни… Очень поэтичный народ. И Хилли его достойная представительница. Другое дело — мой первый ученик. Скажи я Рэду что-то вроде 'мутный разум, пресытившийся обыденностью, объевшийся каждодневной лаской минут', он меня, увы, не поймет. Надо говорить 'скучно'. Зато он, кажется, чует сердцем больше, чем я могу измыслить. Не может объяснить, почему он недавно спустился вниз и пополнил запас дров, однако же ночью ударили заморозки. Или зачем он вчера положил руку на плечо Хил, хотя она ни жестом, ни словом не выдала эмоций; каким образом он узнает, когда мне нельзя напоминать о возрасте, а когда можно шутить насчет 'старых пердунов'? Вот уж загадка так загадка. Хотя он — человек. Мы, люди… странные и порой совершенно непредсказуемые создания.
Прошлой осенью мой мальчик притащил сюда раненого охотника. Охотнишку — лет пятнадцати. Паренек попал ногой в капкан, вероятно, им же самим и выставленный на зверя. Волка, или лисицу… Он потерял много крови, в лице ее почти не осталось. И, судя по моим ощущениям, уже почти помер, когда Рэд бережно опустил его тельце на пол. Я прислушался к сердцу парня, не двигаясь со своего привычного места, даже не пошевельнувшись, не открыв глаза. Оно редко вздрагивало.
Я знаком с магией. Мой разум знаком. Если бы магия оставляла следы, я был бы покрыт письменами, морщинами, значками, светящимися язвами — да Боги знают чем, однако внешне представляю собой старикашку чуть больше полутора ярдов роста, отличающегося на первый взгляд от остальных представителей рода человеческого разве что редкостной остротой неумолкающего языка. А вот Рэд как-то сразу понял, кто я.
Я заставил сердце паренька биться сильнее, обновил кровь в его жилах, вернул краску на лицо. Не двигаясь. А, может, я спал? Рэд обрадовался. А как же, мальчонка выжил. Доброе дело.
Рэд — пленник своих добрых дел. Он их заложник. Он испытывает почти всеобъемлющее наслаждение, когда делает добро. И не может отказаться от него, вернее, от 'делания его'.
Вы спросите — почему он решил заниматься магией? Хм-м-м… дайте-ка вспомнить… И правда, что ему, эдакому медведю, делать здесь, в этом Богами забытом местечке, в услужении у дряхлой развалины?
