Ужасны, страшны муки экситона:
Вот он возник, а вот опять исчез...
Хаджи, не слыша экситона стоны,
В кристалл пером скрипучим так и влез.
Готовит для него он муки пострашнее:
Уничтоженья оператор написал!
Накачку задал он еще мощнее,
Расстроил резонанс и так сказал:
"Пусть частота нутации растет,
Расстройка резонанса возрастает,
Пускай никто на свете не узнает,
К чему, в итоге, это приведет!
Биэкситон пускай попляшет тоже,
Двумя фотонами его мы возбудим, -
Он деться никуда у нас не сможет,
Мы всем частицам по заслугам воздадим!"
Хаджи все мало, вновь перо он точит!
Устроив гистерезиса петлю,
Он экситон на ней повесить хочет,
Удавит словно муху, словно тлю.
С усердием, достойным подражанья,
Он доказал нам теорему площадей,
Увидел СИП, и ПИПу уделил вниманье,
А сколько в голове еще идей!..
Ну, и так далее... Такое вот развлекательное рифмоплетство для узкого круга. Не стану здесь разъяснять смысл употребленных терминов - много чести для столь убогого стишка. А непосвященному читателю скажу лишь, что все термины и понятия употреблены к месту и в связи с содержанием наших исследований того периода.
Выход эмоциям я время от времени продолжал находить в форме рифмоидного бреда. Видимо, латентно протекавшая графомания начинала себя проявлять. Однажды я даже написал "Венок сонетов" - довольно сложную с точки зрения поэтической техники вещь. Напомню, что классический сонет состоит из четырнадцати строк и существует в двух вариантах: два катрена и две терцины, либо три четверостишья и одно двустишье. Венком сонетов называют группу из пятнадцати сонетов, соединенных друг с другом таким образом, что последняя строчка одного, является первой строкой следующего, а пятнадцатый сонет состоит из первых строк всех четырнадцати. Сказанное, быть может, не очень понятно, однако на примере это постигается лучше. К сожалению, мой венок сонетов полностью не сохранился, однако для развлечения читателя приведу случайно сохранившуюся четверку первых сонетов:
Я диссертацию писал на соисканье,
Руководили мною - мудрый Петр Хаджи
И Сева Москаленко. Том лежит,
Готовый отдан быть "коварским" на закланье.
Три года пролетели, пробежали,
То "на природе", то в подвале, то в кино...
Все то, что выпито, то выпито давно,
И вот в Совет отправлены скрижали.
Ну, не жалейте слов, научные витии!
Проворство ваше в отправлении месс
Известно всякому, но непотребных мест
Не выставляйте, и помойте ваши выи.
О храм науки! Где твоя краса?
Я знанья жаждал, верил в чудеса...
* * *
Я знанья жаждал, верил в чудеса,
Учился много, мало постигал,
В науки бездну глубоко сигал,
И не слезал с фортуны колеса.
Ах род мой - блеск и нищета!
От колыбели тянется дорога,
В науку путь предписан строго,
Хотя наука, может быть, не та.
Для вас - журавль, для меня - синица,
Что вам коньяк, то для меня вода.
В моих карманов ангелов стада,
Бугаз и Коблево - еще не Ницца.
О, гордость наша, хитрая лиса:
Алкали уши сладки словеса.
* * *
Алкали уши сладки словеса,
К моей разочарованности вящей,
И в деве юной, прелестью манящей,
Еще не видны дряблы телеса.
Так мы вино вливаем в свой желудок,
Ловя раскрепощенья миг,
Не ведая расплаты лик:
Инфаркт, цирроз, иль помутившийся рассудок.
Как углядеть подводные теченья?
Каков на вкус Иуды поцелуй?
Как я, судьбы своей холуй,
Грядущего не увидал мученья?
К питью нектара приложил старанье,
На лепестках средоточив вниманье.
* * *
На лепестках средоточив вниманье,
Вдыхая нежный аромат,
В руке сжимая автомат,
Разносим по миру страданье.
За пазухой кирпич, зато в руке цветок,
Изысканная вежливость, bone tone,
А за спиной в руке зажат bБton.
Как этот мир двуличен и жесток!
Кто? - Фарисеи?! - жалкий детский сад,
Макиавелли? - прост, как слесарь ЖЭКа,
Иезуит - для нынешнего века -
Всем академикам как младший брат.
Премного всеми, господа, довольны...
Шипы интриг, как колетесь вы больно.
Ну и так далее. Написаны были все пятнадцать сонетов. Естественно, пятнадцатый выглядел так:
Я диссертацию писал на соисканье,
Я знанья жаждал, верил в чудеса,
Алкали уши сладки словеса,
На лепестках средоточив вниманье.
Шипы интриг, как колетесь вы больно.
Уходит время, жалко сердца жар,
Быть может, не погаснет Божий дар,
Или убийцей стану я невольно?!
Колите же друг друга, бейте.
Вы - тополиный пух, а я - могучий вяз!
Просторнее и крепче саван шейте -
Мы тризну справим. Вот и весь наш сказ!
Кто на щите, кто со щитом, кто в тоге...
Кого ни встретишь на большой дороге?
Не помню, показывал ли я эту белиберду кому-нибудь. Мне казалось, что старшему брату я это показал, но он такого не припоминает. Значит, так оно и было. А раз я не показал брату, значит, я не показал никому. Постеснялся.
И правильно сделал: право заниматься ерундой еще надо заслужить!
Смутно вспоминая обстоятельства тех дней, должен признаться, что некоторое удовлетворение от написанного я получил, придя, впрочем, к выводу, что зарифмованные строчки - хотя бы и со смыслом - поэзией не являются. Это просто нормальная работа, сродни решению уравнений, или разгадыванию кроссвордов.
А вот что же делает стишки поэзией, - так до сих пор и не знаю...
* * *
Но вернемся в исходную точку нашей экскурсии и вспомним второго обитателя комнаты - Мирчу Илларионовича Шмиглюка, уже фигурировавшего в одном из эпизодов моего рассказа.
Мирча считался умным, но, при этом следовало признавать, что ему "не повезло". В чем это заключалось, я не знаю, поскольку на момент нашего знакомства ему еще не было и сорока, он был уже давно кандидатом наук, старшим научным сотрудником. В основном он тихо сидел за своим столом и читал детективы на румынском языке. Утомившись, он выходил покурить в коридор и охотно вступал в беседы с окружающими, если тема предоставляла возможность кого-нибудь поругать, или каким-то образом что-либо негативно оценить. Стопроцентный мизантроп и пессимист, он не был при этом плохим человеком и никому, насколько я знаю, ничего дурного не сделал.
В следующей комнате сидели Анна Ильинична Бобрышева, Александр Васильевич Леляков и Иван Иванович Жеру. Потом к ним добавился Игорь Белоусов. Последнюю комнату занимал сам С.А. Москаленко, в ней же каждую среду проходили семинары Отдела.
