В понедельник Фрэнку Леоне приснился страшный сон, будто бы он, Фрэнк, попал в ад. Поросший зловонной шерстью исполин медленно погружал его в расплавленный свинец. Фрэнк видел когтистую лапу на своем плече, но не осмеливался поднять взгляд, чтобы увидеть ужасный лик того, кто предавал его мучениям. Но всем своим существом Леоне словно чувствовал, что это был сам Сатана. Мучительно было смотреть Фрэнку, как горят и обугливаются, как распадаются на части его пальцы, ступни, лодыжки, колени. Палач же хохотал, все глубже опуская его тело в бурлящий огненный свинец. Фрэнк видел, как выкипает его кровь, вырываясь из обрывков вен и артерий, как кровь его обращается в пар и развеивается. Расплавленный свинец уже пожирал его ляжки, приближаясь к той части тела, которая делает мужчину мужчиной, когда Фрэнк в ужасе проснулся. Конечно, страшные сны снились ему и раньше, но Леоне никогда не придавал им значения. Да и какой в этом смысл? Даже если они о чем-то и говорят, все равно не догадаешься. А потом приходит день с его заботами, с его радостями и огорчениями, с его удачами и неудачами, и сны забываются.

   Леоне было двадцать шесть лет. На вид это был крепкий красивый брюнет. Его лицо, неподвижное, невозмутимое лицо уверенного в себе, в своих силах и в своем будущем человека, оживлял открытый и честный взгляд. Независимость — именно это слово обычно приходит на ум, когда люди смотрят на таких, как Фрэнк, по телевизору, на улице или в кино, когда такие, как Фрэнк, дерутся и побеждают на ринге, поднимают в воздух боевые узкокрылые машины, испытывают гоночные автомобили или опускаются с аквалангом на дно глубоких морей. Независимость — вот она, мужская степень свободы, мужская добродетель, смысл и величие мужской жизни. Независимость — вот что читалось и во взгляде Фрэнка и в его улыбке, в манере закуривать сигарету, в позах, которые принимало его мускулистое тело, когда он сидел с друзьями за столиком в кафе, неспешно потягивая пиво, или когда валялся с девчонками на песке под знойными лучами солнца у самой кромки воды, на берегу бесконечного озера Мичиган. Однажды Фрэнка даже сфотографировали для рекламы одеколона «Настоящая Америка» и предложили поработать фото-моделью в Чикаго, но разве это работа для него, Фрэнка Леоне? «Поверни голову направо. Ниже, ниже! Приподними плечо. Улыбнись. Улыбайся, тебе говорят!» Да он, Фрэнк, разбомбил бы им все ателье, если бы они посмели сказать хоть еще одно лишнее слово. Нет, его место здесь, в жизни, а не на обложках рекламных журналов. «Не казаться, а быть», — как говорил его отец. Не улыбки по заказу, а работа руками и головой — крутить гайки и болты, разбираться в моторах, из груды лежащих в беспорядке деталей собирать стройные и мощные организмы, стальные надежные сердца автомобилей и мотоциклов, дарящих людям чудо скорости, помогающих обрести власть над пространством.

Фрэнк проснулся еще до подъема. Тюрьма спала.

Только иногда слышались гулкие шаги охраны на нижнем этаже, контрольный зуммер (когда открывали дверь в блок), звяканье ключей, связку которых охранники обычно прикрепляли к поясному ремню, да их, охранников, негромкие переговоры. На храп из соседних камер Леоне не обращал внимания уже давно. Хмурое утро только-только начинало сочиться через зарешеченное окошко. Фрэнк лежал в полутьме, пытаясь отогнать кошмар. Эта тюрьма была просто раем по сравнению с тем, что ему приснилось. Фрэнк Леоне, заключенный номер 899, отсидел уже полтора года, и ему оставалось всего шесть месяцев до выхода на свободу. Эту тюрьму — ее стражников и ее обитателей, кодекс законов писаных и неписаных, а также те маленькие особенности быта, которые отличают один дом от другого (а тюрьма — это тоже дом), Леоне знал наизусть и, казалось, ничто не предвещало ему ничего дурного.

   — Но в снах нет никакого смысла, Фрэнк, — сказал он себе. — Они приходят и уходят из ничего, и они редко сбываются.

   Он вспомнил отца, учителя физики в местной школе, их дом в пригороде Флинта, сад, гараж, свой любимый «Харлей», мотоцикл, которому нет равных, и незаметно снова погрузился в сон. Но сон не был похож на воспоминания, это был все тот же мучительный кошмар.

   — О'кей, Фрэнк, — сказал Сатана, приподнимая его над поверхностью расплавленного свинца. — Как тебе нравится твое тело? Я знаю, ты всегда любил спорт. Спорт помогал тебе преодолевать трудности, не правда ли?

   Фрэнк посмотрел вниз. Поверхность расплавленного свинца отразила в своем смертоносном зеркале обезображенное обнаженное человеческое тело — дымящиеся культи вместо ног, беловатые спекшиеся трубки вен, корки затвердевшей почерневшей крови, лоскутья завернувшейся от жары кожи. Но фаллос, его, Фрэнка, мужское достоинство, еще не был тронут огнем.

   — Когда у тебя возникли проблемы, — продолжал, зловеще улыбаясь, Сатана, — ты решал их с помощью упражнений, перерабатывая стресс в сталь своих мускулов. Вот и теперь, пока мы не продолжили, ты можешь немного побегать, развлечься слегка. Бег трусцой укрепляет сердце и защищает его от инфаркта, когда вдруг, ни с того, ни с сего начинаются разные ужасы.

   Когтистая лапа перенесла и опустила Леоне на каменный пол, освобождая плечо. Только сейчас Фрэнк заметил глубокую рану под ключицей, след когтя, держащего его, как на крюке, над свинцом. Но вид алой артериальной крови, стекающей по его груди из рваной раны, как ни странно, придал ему силы. Ведь это была еще живая кровь, не такая, как та, черная, твердая, спекшаяся. «Ты еще жив, Фрэнк», — сказал он самому себе, сжимая от боли зубы.

   Мучитель поставил его на культи, обугленные обрубки ляжек. Ледяной пол лишь на секунду принес избавление, боль снова вонзилась, холод был так же ужасен, как и жар. Фрэнк стоял, опираясь руками о пол. Как будто он снова стал мальчиком, так близко были каменные плиты, он вспомнил дорогу к гаражу из дома в пригороде, сна была вымощена такими же вот плитами, такие же плиты были и в гараже автомастерской.

   — Ну, Фрэнк, давай! — крикнул мучитель и сладострастно захохотал.

Леоне почувствовал обжигающий удар хлыста.

   — Вперед, Леоне! Давай поставим новый мировой рекорд. Ну что же ты не двигаешься?

   Второй удар хлыста заставил его инстинктивно приподнять руки, и, потеряв равновесие, он повалился на бок. Внезапно пол наклонился и Леоне заскользил к самому краю огненного бассейна.

   — Куда же ты, Леоне?! — закричал Сатана. — Почему же ты не хочешь хоть немного побегать? Не торопись, еще успеешь согреться!

Когтистая лапа схватила его, когда смерть-избавительница, казалось, уже готова была принять его в свое расплавленное лоно и поглотить сразу и навсегда, целиком.

   — Нет, Фрэнк, покончить жизнь самоубийством в аду не так-то просто. Но я обещаю тебе кайф быстрой смерти, если ты добежишь вон до той голубой ширмочки хотя бы за сорок секунд.

   Он снова поставил его на каменные плиты. Еще одна рваная рана от когтя, теперь уже на спине, и ее даже нельзя увидеть, можно только почувствовать.

   — Беги, Фрэнк! Я включаю секундомер.

   Вперед, навстречу своей смерти, быть может, тогда, когда его тело будет сожжено дотла, ад перестанет существовать, и, бестелесный, он вырвется из этой преисподней и хрустальные поющие сферы встретят его измученную пытками душу, райские кущи, сады и дворцы, невиданные цветы и деревья, птицы, чьи песни развеивают печаль, бабочки порхающие над зеленой лужайкой, хороводы солнечных дев в газовых полупрозрачных шалях и среди них в дивном танце та, единственная, воплощение божественной красоты и божественного смысла, та, единственная, рождающая любовь и отвечающая любовью.