— Послушайте, — сказал он тихо с кавказским акцентом. — Может, договоримся, а? Тридцать рублей за бутылку…
— Че-е-го-о? — протянула Орлова.
— Хорошо, сорок даю! — произнес парень, оглядываясь по сторонам.
Орлова не успела ответить ему — дверь чуть приотворилась.
— Привет, Азочка! — высунулась в щель продавщица.
— Здравствуй, Ванда, — сказала Орлова. — Мы к тебе.
Продавщица пропустила работников клиники, тут же закрыв дверь на тяжелую щеколду. Орлова представила ей Людмилу Иосифовну. Ванда провела их в подсобку.
— «Бауроса» нет, — сразу предупредила она.
— Сколько сегодня получили? — поинтересовалась Соловейчик.
— Тысячу литров… Капля в море!.. Видите, что творится?
— Сумасшедший дом! — сказала главная медсестра.
— Не то слово! Там куда спокойнее, уверена! А тут… — Ванда махнула рукой.
— А по скольку вы отпускаете в одни руки? — продолжала спрашивать Соловейчик.
— По требованию. Одни берут пять-шесть бутылок, другие — канистрами… Мне ведь везут и фасованный «Баурос», и разливной.
— Странно, — удивилась Людмила Иосифовна. — Надо бы установить какую-то норму на человека…
— А я тут при чем? — пожала плечами продавщица. — Пусть Банипартов решает. Мне лишь бы продать. Получаю с количества… А вообще — надоела вся эта нервотрепка… Знали бы, чего только не наслушаешься за день!
— Ну, положим, ты не внакладе, — усмехнулась Аза Даниловна.
— Уж чья бы корова мычала… — вдруг обозлясь, огрызнулась Ванда.
— Ладно, ладно, — миролюбиво сказала Орлова, — не лезь в бутылку… Действительно, работенка у тебя — не позавидуешь!
Людмила Иосифовна переглянулась с Орловой: выяснять вроде бы больше нечего, и так ясно.
Уже возле машины их догнала женщина средних лет. Так же тихо, как и молодой человек, она предложила в обмен на «Баурос» черную икру.
— Свеженькая! — уговаривала женщина. — Из Астрахани, своего посола!
— Я сейчас милицию позову! — возмущенно сказала Орлова. — Узнают, откуда у вас икра своего посола!
Женщина поспешно ретировалась.
— Действительно, — покачала головой Соловейчик, усаживаясь в «Жигули», — следует навести порядок в продаже «Бауроса». И как можно скорее. Надо, чтобы Евгений Тимурович пошел к Банипартову.
— Сегодня у нас второе июля? — спросила Орлова.
— Второе, — кивнула Людмила Иосифовна.
— Так ведь послезавтра шеф летит в командировку.
— Ах, да, — спохватилась Соловейчик. — Совсем забыла… Ну, значит, возьмется за Попово, когда вернется…
Разговор с заместителем главврача Рудиком состоялся у Баулина в конце рабочего дня. Евгений Тимурович находился под его впечатлением до самого вечера.
Зайдя в свой домашний кабинет, он припомнил нелицеприятную беседу с Владимиром Евтихиевичем. Профессор чувствовал себя совершенно разбитым, хотя успел до прихода домой поиграть в теннис, попариться в сауне, что обычно взбадривало его. Обычно, но не сегодня.
Он взял с полки книгу одного современного публициста, пишущего с философским уклоном, и устроился за письменным столом.
Сумерки наступили неожиданно рано. Баулин глянул в окно — небосвод затянуло тучами.
«Быть дождю», — подумал Евгений Тимурович, зажигая настольную лампу. От ее света на улице стало как бы еще темнее. Зато в комнате — уютнее.
Автор поучал читателя, как добиться нравственного самоусовершенствования. Причем довольно скучно, казенными фразами. Баулин хотел было поменять чтиво, как наткнулся на цитату своего любимого Монтеня.
«Только вам одному известно, — писал французский мыслитель, — подлы вы и жестокосердны или честны и благочестивы; другие вас вовсе не видят; они составляют себе о вас представление на основании внутренних догадок, они видят не столько вашу природу, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому не считайтесь с их приговором, считайтесь лишь со своим».
Эти слова Монтеня Евгений Тимурович уже читал когда-то, но сейчас они поразили его, особенно слово «приговор».
Баулин машинально перелистал несколько страниц. И опять его остановила фраза. На этот раз американского мыслителя Г. Д. Торо:
«Между добродетелью и пороком не бывает даже самого краткого перемирия».
Евгений Тимурович взял шариковую авторучку и подчеркнул цитату, как делал это обычно, заинтересовавшись чьей-то мыслью.
«Конечно, — подумал профессор, — все на самом деле есть борьба добра и зла. Мы просто иной раз закрываем глаза на то, что творим. Чтобы заглушить вопль совести. Или специально нагружаем себя сверх меры ненужной суетой, чтобы оправдать нечестные, жуткие поступки…»
Словно в подтверждение этому он нашел в книге заинтересовавшее его высказывание Льва Толстого. Великий русский писатель признавался в письме одному из своих корреспондентов:
«Я сорок лет работал над собой, чтобы из тумана философских воззрений и религиозных ощущений выработать ясные и определенные взгляды на явления жизни — моей самой близкой, ежедневной моей жизни для того, чтобы знать, что хорошо и что дурно. А вы хотите меня уверить, что гораздо выгоднее напустить опять того тумана, от которого я сорок лет освобождался, — тумана философии и любви вообще, возвышенной христианской любви для того, чтобы не видеть опять различия между добрым и злым и спокойно пользоваться трудами других людей, есть плоть и кровь людей, утешаясь возвышенными словами. Нет, это не годится».
Евгений Тимурович смежил веки. Толстой бил, что говорится, не в бровь, а в глаз. Ему, Баулину…
— Не годится, — произнес профессор вслух, — есть плоть и кровь людей… Да, у писателя были свои взгляды на жизнь. А есть ли они у него, Баулина? Если есть, то в чем их суть? Может быть, в том, что…
За окном качались деревья, слышались таинственные шорохи. Поскрипывал флюгер на коньке крыши, будто царапал по сердцу. Форточка тоже качалась, негромко хлопая. Профессор встал, чтобы прикрыть ее, и застыл. В глубине сада мелькнула мужская фигура. Спряталась за дерево. Человек, видимо, заметил в окне хозяина особняка.
«Кто бы это мог быть?» — подумал Баулин.
Страх, который ощутил он сегодня утром там, на речке, снова охватил его. «Неужто опять они?..»
Евгений Тимурович невольно прислонился к стене, спрятавшись от тех, кто пробрался в его двор отнюдь не с добрыми намерениями. Ему вспомнился рассказ Соловейчик о трагедии, происшедшей по вине этой несчастной женщины. А в конце рабочего дня Людмила Иосифовна взволнованно сообщила главврачу, что Кленова не являлась ни на обед, ни на ужин. И вообще ее не видели в клинике с утра.
— Еще философией занимается! — раздался с улицы голос Рогожина. — А что он понимает в добре и зле?..
Главный зоотехник произнес это злобно, с язвительной интонацией.
— Он любит только себя, свою дочь! — вторил Рогожину женский голос. — А жизни других совсем не ценит! Спросите моих детей…
Но голос этот принадлежал не Кленовой и был Евгению Тимуровичу очень знаком. Голос, от которого он просыпался по ночам, когда ему снились кошмары…
Профессор дотянулся до настольной лампы, нажал кнопку выключателя. Свет в комнате погас. Евгений Тимурович осторожно, одним глазом посмотрел из-за оконного косяка на улицу.
Волосы встали дыбом — совсем рядом с домом стояла Гридасова. Но, помимо нее, Кленовой и Рогозина, в саду находился еще кто-то. И кажется, это были женщины.
Баулин отпрянул от окна.
— Безжалостный, алчный человек! — донеслось снаружи.
— Ему нет места среди живых! — зловещим шепотом, однако совершенно отчетливо проговорила Гридасова.
— В тюрьму его! — прозвенел высокий девичий голосок.
На сей раз Евгений Тимурович не мог предположить даже отдаленно, кто это.
«Может быть, позвонить в милицию, сообщить? — промелькнуло в голове профессора. — Нет, ни в коем случае!»
Евгений Тимурович, пригнувшись, чтобы его не было видно из окна, выбрался из кабинета. На цыпочках, тихо, совсем тихо прошел в прихожую, проверил запоры — дверь была закрыта на ключ и задвижку. Затем он ощупью поднялся на второй этаж, в спальню. Закрыл дверь на замок. Не зажигая огня, добрался до постели и залез в нее, укрывшись с головой пледом.
