— У них много постов.— Начальник райфо придви­нул к себе счеты.— Великий пост в среднем сорок пять дней, петров пост — двадцать дней, успенский пост — пятнадцать дней, рождественский, он же Филиппов,— сорок дней. Итого — сто двадцать дней. Это только мно­годневные посты. А еще каждая среда и пятница в тече­ние года, за исключением, правда, святок и сплошных седьмиц.— Он быстро перебрасывал костяшки.— Та-ак… Еще два поста: в день воздвижения креста господня и усекновения главы Иоанна Предтечи. Почти половина года — растительная пища. Между прочим, врачи пишут, очень полезно для здоровья. Далее… Живет он, считайте, в деревне. Имеет приусадебный участок. Жена, опять же, работает. Рублей сто приносит.

— Здорово их механику знаете,— вздохнул я.

— Тридцать лет, поди, с тещей живу. И не помню, чтобы пропустила хоть один пост…

Потом я снова пошел в прокуратуру. Выяснять — так выяснять до конца.

Райпрокурор куда-то спешила.

— Церковь у нас отделена от государства, не так ли, товарищ младший лейтенант?

— Так.

— Стало быть, доходы у нее частные. Не буду гово­рить, трудовые или нет. Человек все-таки трудится. А с частников у нас налог большой. Тут уж ничего не поде­лаешь. Не бойтесь, ваш батюшка с голоду не помрет. Прихожане, помимо денег, натурой несут: яйца, молоко, сало, масло, птицу. Какие крестины или отпевание без подношений? У нас, знаете, еще многих захребетников кормят. Русский народ — он добрый…

Выходило так, что я ничем не мог помочь Юрловой. Вернее, ничего нового не узнал.

Когда я рассказал обо всем майору Мягкенькому, в первый раз за весь день лицо его посветлело.

— Постов много, говоришь?..— улыбнулся он.— Да, здорово наш финансист подсчитал. Ну бог с ними, с по­пами. А тебе вот еще какое дело. На твой участок на­правлен проживать Вячеслав Крайнов. К бабушке, стало быть. Ты их видел…

— Так точно, товарищ майор. Крайневу я знаю. Пен­сионерка. Муж ее тоже пенсионер. Коммунист…

— Постой, не долдонь. Вячеслав Крайнов был дваж­ды задержан в поездах дальнего следования. На восток двигался. В Сибирь. Романтика, понимаешь, одолела. Парнишка, еще и пятнадцати нет. В город с родите­лями перебрался шесть лет назад. А город на иного влияет… Один раз задержали в поезде целой компанией. Вернули родителям. Теперь — рецидив. Ну и мелкая кража. В колонию его — жалко. Испортится вконец. А украл с голодухи. Проводники на поездах, подлецы, что делают: берут у таких, как он, последнюю пятерку и езжай, куда хочешь, хоть на край света. Не думают, что у пацанов шиш в кармане остается. А ехать надо пять-шесть суток… Вот и воруют. Короче, хлопца сня­ли с поезда, а он назвал адрес своей бабки. Может, испу­гался, что отец снимет ему штаны и взгреет как следует. Родителям сообщили по телефону. Крайнову-старуху вы­звали. Они промеж собой решили, чтобы этот самый Миклухо-Маклай пожил в деревне, подальше от друж­ков. Да и сам задержанный говорит, что хочет жить у бабки. А тебе задание — присмотреть за ним. Найди кого-нибудь постарше его, из комсомольцев. Что назы­вается, настоящего общественного воспитателя. Чтобы занялся с ним. Потом утвердим, все как полагается. За­дание ясно?

— Так точно, товарищ майор.

Уже в конце рабочего дня я встретился в РОВДе со следователем райпрокуратуры, который вернулся из Бахмачеевской. Он посмотрел на меня с нескрываемым любопытством и покачал головой:

— Повезло тебе, Кичатов. В рубашке родился… Две­надцатый калибр. С такого расстояния он размозжил бы тебе голову, как перезрелый арбуз… (Я даже сначала не понял, о чем он говорит, потому что Митькина смерть как-то заслонила события, приведшие его в мой каби­нет.) Завтра часиков в одиннадцать зайди ко мне. Про­должим разговор…

Я решил сегодня в Бахмачеевскую не возвращаться. Все равно утром надо быть здесь. Завтра же должно со­стояться вскрытие. Что оно покажет? А если предвари­тельное заключение судмедэксперта, что Герасимов умер с перепоя, не подтвердится?

Но об этом не хотелось думать. Я вообще не мог уже думать и соображать. И так намотался за весь день от прокуратуры в РОВД, из РОВДа в прокуратуру…

Хотя меня и приглашали ночевать к себе сотрудники райотдела, я заказал номер в гостинице «Маныч».

Около гостиницы я встретил Юрлову.

Выслушав меня, она поблагодарила за хлопоты и больше ничего не сказала. В Бахмачеевскую ехать раз­думала. Какая-то она была тихая, задумчивая и показа­лась мне странной.

Это же надо — тащиться за тысячу километров из Москвы, морочить голову райпрокурору, милиции, вы­слушать то, что сама прекрасно знала, и уехать, ничего не предприняв!

Гостиница «Маныч» еще пахла краской, мебельным лаком и бетонной сыростью.

Я купил талон на переговоры с Калинином, заказал нашу квартиру и попросил дежурную разбудить меня в десять вечера. В номере телефона не было.

Я повалился в постель, и тяжелый сон бросил меня в какую-то бездну. Я совершенно отчетливо понимал, что сплю, что вихрь образов и нелепиц мне только снится, и сознание этого мешало и раздражало.

Но и это мое полузабытье было разрушено. Кто-то прямо над ухом громко и отчетливо произнес: «Ватер­лоо».

От этого слова оборвалась тягучая вереница снови­дений.

Откуда, почему это слово? Кто его произнес?

В памяти возник растрепанный школьный учебник ис­тории. Битва при Ватерлоо.

Вспомнил! Афиша на кинотеатре. Фильм «Битва при Ватерлоо».

В номере было совсем темно, одиноко, тоскливо. Только я осознал это, как постучала дежурная:

— Калинин!

В трубке отчетливо звучал взволнованный, чуть сры­вающийся голос Алешки:

— Димочка, Димчик! Это ты?

— Я, я.

— Как ты там?..

— Хорошо. А ты как?

— У нас все нормально. А у тебя?

— Все в порядке.

Когда истекли заказанные три минуты, я вдруг обна­ружил, что ничего не узнал. И сам не рассказал ничего.

А что я мог рассказать Алешке? Так, отделался об­щими словами. Главное, надо было услышать родной го­лос. Стало легче, радостное ощущение, что мы говорили, словно побывали рядом, немного растворило тяжесть от событий прошедших суток.

Пожалуй, впервые за весь день я по-настоящему ощу­тил голод!

На первом этаже помещался ресторан. Тоже «Маныч». Пять столиков. Развесистый фикус с глянцевитыми листьями.

Один из столиков занимала компания молодежи, спо­койной, негромко переговаривающейся, словно боящейся нарушить пустынность и тишину зала.

За другим столом сидела женщина спиной к входной двери. Устраиваться еще за один столик мне показалось неудобным. И я направился к одинокой посетительнице, вежливо спросив:

— Разрешите?

— Да, конечно.— Это была Юрлова.

Я уставился в незатейливое меню, досадуя — получи­лось, будто я нарочно искал с ней встречи. И пересажи­ваться неприлично. Но по ее поведению я скоро понял, что она вовсе об этом не думала.

И разговор получился у нас непринужденный. Я спросил:

— Что это у вас такое меланхолическое настроение? Она усмехнулась:

— Вас тоже нельзя назвать очень веселым… Непри­ятности по службе?

Что уж врать?

— В этом роде…

Когда мне принесли котлеты и чай, я уже знал, что ее зовут Соня.

Наверное, и ей и мне надо было излить кому-то ду­шу…

— Что вы думаете делать? Будете подавать в суд? — спросил я. Она отрицательно покачала головой.— А как же?

— Будет, как было…— Юрлова достала из своей ще­гольской сумочки пачку дорогих сигарет, иностранную зажигалку.— Хорошо, что вы сели ко мне. Страшно хоте­лось затянуться, а одной неудобно. Вы курите?

— Нет.

— Редкое явление.— Она жадно затянулась.— Ду­маете небось, дотошная бабенка, из-за десяти рублей в месяц тащилась в такую даль…

— Нет, скажу честно, не думаю. Не до этого.

— А вы знаете, что меня остановило? Вернее, оконча­тельно убедило, что ничего не надо предпринимать?

— Не знаю.

— Вы.

Я уставился на нее.

— Да. У вас было такое лицо… Как бы это объяс­нить? Ну словно я обращаюсь по какому-то ничтожному случаю к человеку, у которого случилось большое несчастье,. Простите за сравнение. Я надеюсь, что это не так?