Она пока не понимала не только «чрезвычайно живучи». Что такое воротничковый рябчик? Или ондатра? Что такое дикая утка, она знала, а прошлой весной в буковой роще у четырнадцатой лунки кричали две сойки, и они по воскресеньям ели курицу, но только если перед тем ее отец оказывал услугу клиенту. Утром миссис Бакстер приходила ощипать курицу и выпотрошить для мамы, а около пяти часов приходила еще раз за ножкой, которая была уже завернута в пергаментную бумагу. Папа Джин любил, разрезая курицу, шутить насчет ножки миссис Бакстер, и эти шутки заставляли его дочку хихикать, а жену поджимать губы.
– А миссис Бакстер забирает и голову? – как-то спросила Джин.
– Нет, милочка. А почему ты спрашиваешь?
– А что ты с ней делаешь?
– Выбрасываю в мусорное ведро.
– А почему ты ее не оставляешь, чтобы продать ловцам норок?
– Ты пригласи их, деточка моя, – шутливо ответил ее отец. – Пригласи их.
Вертикальный эстамп в комнате Джин изображал прислоненную к дереву лестницу со словами, написанными на перекладинах. «ТРУДОЛЮБИЕ» – говорила нижняя перекладина; «ТРЕЗВОСТЬ» – говорила следующая, но только говорила она «ТРЕЗВОС», потому что две последние буквы заслоняло колено лезущего вверх. Дальше шли «БЛАГОРАЗУМИЕ», «СТОЙКОСТЬ», «ЭКОНОМНОСТЬ», «ПУНКТУАЛЬНОСТЬ», «МУЖЕСТВО» и – на верхней перекладине – «УПОРСТВО». На переднем плане люди стояли в очереди к лестнице, чтобы влезть на дерево, у которого с листьев свисали рождественские шарики тоже со словами вроде «СЧАСТЬЕ», «ЧЕСТЬ», «МИЛОСТЬ БОЖЬЯ» и «ДОБРОТА К ЛЮДЯМ». На заднем плане были люди, которые не хотели лезть на дерево; они играли в азартные игры, мошенничали, ставили деньги на лошадей, бастовали и входили в большой дом под названием «Биржа».
Джин понимала общий смысл этой картины, хотя иногда она по рассеянности путала это дерево с Деревом Познания, про которое она знала из Писания. На Дерево Познания залезать явно никак не следовало; а вот на это, очевидно, следовало, пусть она знала не все слова, написанные на перекладинах, и не знала двух слов, написанных на вертикальных брусьях лестницы: «НРАВСТВЕННОСТЬ» – говорил один брус, «ЧЕСТНОСТЬ» – другой. Некоторые слова она, казалось ей, понимала. Честность означала, что две картины тети Эвелин должны быть вместе и что нельзя передвигать мяч на лучшую позицию, пока никто не смотрит; Пунктуальность означала не опаздывать в школу; Экономность была тем, чем ее отец занимался в магазине, а мать – дома; Мужество… ну, Мужество означало летать на аэропланах. И конечно, со временем она поймет и остальные слова.
Джин было семнадцать, когда началась война, и война принесла ей облегчение. Теперь от нее совсем ничего не зависело, и ей не надо было больше чувствовать себя виноватой. Потому что в предшествующие несколько лет ее отец принял на свои плечи весь груз разнообразных политических кризисов; в конце-то концов, этого требовал его долг Главы Дома. Он читал им последние известия из «Дейли экспресс», с паузами после каждого абзаца, и объяснял радиосводки. Джин часто чудилось, будто ее отцу принадлежит небольшая семейная фирма, которой угрожает шайка иностранцев с зубодробительными фамилиями, противозаконными деловыми методами и разорительными ценами. Ее мать знала все верные отклики; она знала различные звуки, какие полагалось издавать при упоминании фамилий вроде Бенеш, Даладье или Литвинов и когда следовало вскинуть руки в недоумении и позволить папе объяснить ей все еще раз с самого начала. Джин пыталась интересоваться, но ей все это казалось историей, которая началась давным-давно, даже раньше ее рождения, и разобраться в которой до конца она не способна. Первое время она просто помалкивала, когда назывались фамилии этих зловещих иностранных бизнесменов с их грузовиками, набитыми украденными галетами, способствующими пищеварению, и незаконно подстреленными фазанами. Но даже молчание не спасало – оно указывало на отсутствие достойной озабоченности, а потому она иногда задавала вопросы. К сожалению, было непонятно, какие вопросы задавать. Ей казалось, что по-настоящему корректный вопрос можно задать, только уже зная ответ. Но тогда зачем его задавать? Как-то, очнувшись от скучающего оцепенения, она спросила папу про новую женщину, премьер-министра Австрии по имени Анн Шлюс[2]. И это было ошибкой.
Война, конечно, была мужским делом. Мужчины вели ее, и мужчины же – выбивая трубки, будто директора школ, – объявляли ее. Чем занимались женщины во время Мировой войны? Презирали трусов, бросали камни в немецких овчарок, отправлялись медсестрами во Францию. Сначала они посылали мужчин сражаться, потом подштопывали их. Будет ли на этот раз по-другому? Вероятнее всего, что нет.
При всем этом Джин смутно чувствовала, что ее неспособность понять европейский кризис частично стала причиной его продолжения. Она чувствовала себя виноватой из-за Мюнхена. Она чувствовала себя виноватой из-за Судет. Она чувствовала себя виноватой в нацистско-советском договоре о ненападении. Сумей она хотя бы запомнить, можно ли доверять французам или нельзя. Важнее ли Польша, чем Чехословакия? А что с Палестиной? Палестина была в пустыне, и евреи хотели уехать туда. Ну, во всяком случае, это хотя бы подтверждало слова дяди Лесли про евреев: что гольф им не по нутру. Ни один человек, которому гольф по нутру, не захочет поехать в пустыню, чтобы там жить. Ведь это значило бы все время выбивать мяч из ямы с песком. Но может быть, поля для гольфа там из песка, а ямы засаживаются травой.
И потому, когда война началась, Джин почувствовала облегчение. Во всем был виноват Гитлер, а она была совершенно ни при чем. И это хотя бы значило, что что-то происходит. Война засчитывалась как еще один Эпизод – так она смотрела на нее вначале. Мужчин мобилизовали. Мама присоединилась к ЖДС[3], а Джин наконец-то позволили отрезать толстую золотисто-каштановую косу, которая столько лет падала ей на спину. Папа оплакивал потерю косы, но его удалось убедить, что экономия мыла и воды, когда Джин будет мыть короткие волосы, станет весомым вкладом в достижение победы. Из сентиментальности он потребовал, чтобы отрезанную косу отдали ему, и несколько дней хранил ее на полке в своем гончарном сарае, пока его жена ее не выбросила.
Сердженты тайно обсуждали, не следует ли Джин найти работу, но поскольку мама вступила в ЖДС, они сочли, что ей лучше будет вести хозяйство.
– Хорошая практика, девочка, – сказал папа, подмигнув ей.
Хорошая практика… но она вовсе не чувствовала, что подходит для того, для чего практикуется. Когда она смотрела на своих родителей, ее пугало, до чего они взрослые. Сколько времени пройдет, прежде чем она станет такой же взрослой?
Они обладали умом; у них были собственные мнения; они умели отличить хорошее от дурного. А она чувствовала, что может отличить хорошее от дурного только потому, что ей все время указывают на разницу, а ее мнения извиваются – беззащитные головастики в сравнении с голосистыми лягушками, мнениями ее родителей. Ну а обладать умом – в этом есть что-то непостижимое. Как можно обладать умом без того, чтобы с помощью своего ума сначала не обзавестись умом? Собака, вертящаяся в попытке ухватить себя за обрубленный хвост. Джин совсем лишилась сна при одной лишь мысли об этом.
А еще достижение взрослости требовало схожести с кем-то. Ее отец, который управлял бакалеей в Брайдене, выглядел как человек, который управляет бакалеей: он был круглым и аккуратным, придерживал рукава с помощью эластичных металлических браслетов; выглядел так, словно был добрым, но имел запас строгости – таким человеком, который знает, что фунт муки – это фунт муки, а не пятнадцать унций, который может определить, не глядя на этикетки, какие галеты находятся в какой квадратной жестянке, и который может поднести свою ладонь близко – о, так близко! – к жужжащей беконорезке, не сбрив с нее кожу.
