– Явились наконец, – отозвался Мишю, а потом сказал жене на ухо: – Да спрячь же мой карабин! Они идут к нам.

Внешность двоих парижан, подходивших к павильону со стороны рон-пуэна, вряд ли удивила бы художника. У того, что явно был пониже рангом, были сапоги с отворотами, опущенными так низко, что видны были тощие икры в узорчатых шелковых чулках сомнительной чистоты. Кюлоты[21] из шерстяной в рубчик материи абрикосового цвета с металлическими пуговицами были ему великоваты, а потому нисколько не стесняли движений; затертые складки на ткани свидетельствовали о том, что их владелец бо́льшую часть времени проводит в кабинете за столом. Открытый пикейный жилет, богато украшенный вышивкой, был застегнут на одну пуговицу над животом, что придавало облику неряшливость, как и черные завитые волосы, спадавшие на щеки и закрывавшие лоб. На поясе болтались две стальные цепочки для часов. Рубашку украшала булавка с бело-голубой камеей. Фрак светло-коричневого цвета с длинными фалдами, сзади напоминавшими хвост трески[22], был настоящей находкой для карикатуриста (к слову, мода на такие фраки просуществовала десять лет – почти столько же, сколько империя Наполеона). Свободно повязанный галстук с многочисленными мелкими сборками позволял своему хозяину зарываться в него до самого носа. Прыщеватое лицо с широким и длинным носом кирпичного цвета, высокими скулами и жадным ртом чревоугодника, в котором недоставало зубов, крупные золотые серьги в ушах, низкий лоб – все эти детали могли бы показаться гротескными, если бы их не делал такими свирепыми взгляд его крошечных, похожих на свиные глаз – неумолимо алчный, насмешливо жестокий и наигранно веселый. Эти голубые, как лед, и такие же холодные глаза – ищущие, проницательные – вполне могли бы послужить моделью для знаменитого «глаза» – грозной эмблемы полиции, изобретенной во время Революции. В руке, затянутой в черную шелковую перчатку, незнакомец держал тросточку. Судя по манере держаться и брать щепотку табаку, это, безусловно, был чиновник средней руки – из тех, что всячески подчеркивают собственную значимость и мгновенно бросаются исполнять приказы вышестоящих лиц.

Костюм второго незнакомца был выдержан в том же духе, однако выглядел более элегантно, был продуман до мелочей и украшал своего владельца. На нем были поскрипывающие при ходьбе сапоги а-ля Суворов, с заправленными в них облегающими штанами, а поверх рубашки был накинут спенсер – по аристократической моде, перенятой золотой молодежью и клишистами[23], которая, кстати, пережила и тех и других. Да, в те времена моды существовали дольше, чем партии, – это примета анархии, которую мы наблюдали и в 1830 году. На вид этому заправскому мюскадену[24] было лет тридцать. Судя по манерам, это был человек из хорошего общества. Безделушки, которые он имел при себе, были дорогими, воротничок рубашки доходил ему до ушей. Фатоватый, даже несколько нелепый вид его свидетельствовал о скрытом чувстве собственного превосходства. В лице не было ни кровинки; маленький курносый нос наводил на мысль о черепе с его сардонической усмешкой; зеленые глаза его были непроницаемы, а их взгляд так же сдержан, как и выражение губ, тонких и плотно сжатых. Первый незнакомец представлялся едва ли не добряком в сравнении с этим сухим и тощим молодым человеком, помахивавшим тросточкой с золотым, сверкающим на солнце набалдашником. Первый, судя по виду, способен был отрубить голову, тогда как второй – заманить в сети клеветы и интриг самоё невинность, красоту и добродетель с тем, чтобы впоследствии хладнокровно утопить ее или же отравить. Краснолицый утешал бы свою жертву грубыми шутками – тот, другой, даже не улыбнулся бы. Первому было лет сорок пять, и, судя по всему, он любил хорошо поесть и развлечься с дамами – словом, имел пристрастия, которые делают ему подобных рабами своей профессии. Тот, что помоложе, не имел ни страстей, ни пороков. Если он и был сыщиком, то тяготел скорее к дипломатии и работал «из любви к искусству». Он составлял план, а напарник его исполнял; он был идеей, а тот, другой, – формой, которую эта идея принимала.

– А скажите-ка, добрая женщина, далеко ли до Гондревилля? – спросил молодой.

– В наших краях не говорят «добрая женщина», – отвечал Мишю. – Мы до сих пор так наивны, что обращаемся друг к другу «гражданин» и «гражданка».

– Неужели? – спросил молодой мужчина с таким видом, словно ответ управляющего совершенно его не удивил.

Картежникам, в особенности тем, кто предпочитает экарте́[25], когда они в выигрыше, случается испытывать некое внутреннее замешательство при виде нового игрока, усаживающегося напротив, чьи повадки, взгляд, голос и манера тасовать карты предвещают поражение. Так случилось и с Мишю: при виде молодого чиновника внутри у него словно что-то оборвалось. Это было как предчувствие смерти; у него перед глазами возник эшафот, а внутренний голос шепнул, что этот мюскаден сыграет в его судьбе роковую роль, хотя пока что их ничего и не связывает. Поэтому-то Мишю заговорил с приезжими так дерзко; он хотел показаться грубым и преуспел в этом.

– Ваш хозяин – государственный советник Мален? – спросил второй мужчина.

– Я сам себе хозяин, – отвечал Мишю.

– Дамы, осмелюсь спросить, – продолжал молодой самым любезным тоном, – далеко ли до Гондревилля? Господин Мален ждет нас.

– Там начинается парк. – Мишю указал на открытую калитку.

– А почему вы прячете от нас карабин, прелестное дитя? – спросил жизнерадостный спутник молодого чиновника; проходя через калитку, он приметил за спиной у мадам Мишю оружейное дуло.

– Ты всегда начеку, даже за городом! – с улыбкой заметил второй.

Заподозрив неладное, парижане вернулись. Управляющий угадал ход их мыслей, хотя лица у обоих остались непроницаемо спокойными. Марта показала им карабин; ее действия сопровождались громким лаем Куро. Она уверила себя, что ее супруг замыслил что-то недоброе, и почти обрадовалась проницательности незнакомцев. Мишю бросил в ее сторону взгляд, заставивший женщину содрогнуться, взял в руки карабин и демонстративно вставил в него пулю. Он смирился с фатальными последствиями этой встречи; собственная жизнь более ничего для него не значила, и жена наконец поняла причину его зловещей решимости.

– Видно, у вас здесь водятся волки? – спросил у Мишю тот из парижан, что был помоложе.

– Где есть овцы, всегда будут и волки. Вы в Шампани, и прямо перед вами простирается лес, где, помимо волков, водятся дикие кабаны и другое зверье, крупное и помельче. У нас тут чего только нет! – с насмешкой ответствовал Мишю.

Приезжие переглянулись.

– Держу пари, Корантен, – сказал тот из них, что был постарше, – это и есть мой Мишю!

– Мы вместе с вами свиней не пасли, – сказал управляющий.

– Тут вы правы. Но оба председательствовали в якобинских клубах, гражданин Мишю, – отвечал старый циник, – вы – в Арси, я – в другом месте. Вот только, милейший, учтивость в духе «Карманьолы»[26] давно не в моде!

– Похоже, этот парк очень велик, мы можем заблудиться. Если вы – управляющий, дайте нам кого-то в провожатые. Мы идем в господский дом, – тоном, не допускающим возражений, заявил Корантен.

Мишю свистнул, подзывая сына, и снова занялся карабином. Корантен окинул Марту безучастным взглядом; его же спутнику она явно понравилась. Он заметил, что женщина сильно встревожена, – в отличие от старого развратника, куда больше заинтересовавшегося карабином. Казалось бы, мелочь, однако она позволяла понять различия в их характерах.

– По ту сторону леса у меня кое с кем назначена встреча, – проговорил управляющий, – поэтому я не могу услужить вам лично. Это мой сын, он проводит вас к господскому дому. По какой дороге вы прибыли в Гондревилль? Не лучше ли было зайти через Сен-Синь?