Г-н де Ривьер рассчитывал собрать пять сотен человек, из которых сотню составляли бы дворяне, офицеры этого священного отряда. Г-да Полиньяк и де Ривьер, осуществлявшие общее руководство операцией, действовали эффективно и безупречно; имена заговорщиков хранились в тайне, которая так никем и не была раскрыта. Поэтому справедливо будет сказать, что, невзирая на откровения некоторых деятелей в эпоху Реставрации, Бонапарт не представлял истинного масштаба заговора, как Англия не догадывалась о том, сколь серьезная опасность грозит ей со стороны булонских военных лагерей (и это при том, что полиция ни до, ни после не имела такого блестящего во всех отношениях руководства). Когда наша история только начиналась, трус – какие всегда находятся в числе заговорщиков, если число их не ограничивается немногими людьми, одинаково сильными духом, – под угрозой смерти дал показания, к счастью, весьма недостаточные для того, чтобы определить масштабы заговора, но достаточно ясные в отношении его цели. Поэтому полиция, как мы уже знаем из разговора Малена и Гревена, позволяла заговорщикам действовать свободно, дабы собрать о затеваемом покушении как можно больше сведений. Тем не менее руки правительства были в некоторой степени связаны из-за деятельности Жоржа Кадудаля, человека весьма предприимчивого и самостоятельного в решениях; он в это время скрывался в Париже с двадцатью пятью шуанами[39] и также планировал покушение на первого консула. В мыслях Лоранс ненависть занимала столько же места, сколько и любовь. Разве уничтожить Бонапарта и восстановить на французском троне Бурбонов – это не то же самое, что вернуть кузенам Гондревилль и остальные богатства? Этих двух дополняющих друг друга чувств часто оказывается достаточно (особенно если тебе всего двадцать три года!), чтобы вложить в замысел всю свою душу и жизненные силы. Примечательно и то, что обитатели Сен-Синя в последние пару месяцев находили Лоранс более привлекательной, чем когда-либо. Щеки ее порозовели, взгляд иногда выражал надежду, что делало его еще более горделивым. Однако когда в вечернем выпуске «Ля газетт» при ней читали репортаж о новых – консервативных! – деяниях первого консула, Лоранс опускала глаза, чтобы никто не заметил в них угрожающей уверенности в том, что скоро этот враг Бурбонов будет повержен. Никто в шато не догадывался, что прошлой ночью юная графиня виделась с кузенами. Два сына г-на и г-жи дʼОтсер провели ночь в спальне хозяйки дома, под одной крышей с родителями; Лоранс, дабы не возбуждать подозрений, устроив дʼОтсеров на ночлег, после часа ночи отправилась туда, где у них с кузенами была назначена встреча, чтобы впоследствии отвести их в заброшенную хижину лесничего. Зная, что увидится с ними снова, она ничем не выказывала ни радости, ни волнения; как ни была она счастлива, внешне девушка сохраняла полнейшую невозмутимость. В эту тайну были посвящены миловидная Катрин, дочка кормилицы Лоранс, и Готар и вели себя так же. Катрин было девятнадцать, а в этом возрасте (что справедливо и по отношению к Готару) преданность обычно бывает фанатичной; за свою госпожу она могла умереть, не проронив ни слова. Что касается грума, то одного воспоминания об аромате духов, которыми благоухали волосы и одежда графини, ему хватило бы для того, чтобы безмолвно снести любую, даже самую жестокую пытку.

Когда Марта с быстротою тени устремилась к мостику через ров, чтобы поскорее уведомить графиню о грозящей опасности, в гостиной шато-де-Сен-Синь царила мирная обстановка. Обитатели дома и помыслить не могли о том, что на них вот-вот обрушится гроза, и их очевидная беспечность вызвала бы сочувствие у любого, кто знал истинное положение вещей. В высоком камине, над которым висело трюмо, поверху украшенное фигурками танцующих пастушек в пышных платьях, пылало пламя, какое могут себе позволить только в домах, расположенных возле леса. Рядом с камином, в глубоком позолоченном квадратном кресле-бержер, обитом зеленым камчатным шелком, расположилась молодая графиня; поза ее свидетельствовала о крайнем утомлении. Она только в шесть вечера вернулась из окрестностей Бри, откуда, заблаговременно разведав местность, проводила четырех молодых людей в надежное место; им предстояло отправиться в Париж. Г-на и г-жу дʼОтсер она застала за ужином, который подходил к концу. Девушка так проголодалась, что села за стол, не переменив испачканной амазонки и полусапожек. И после трапезы не стала переодеваться, настолько сильна была ее усталость, – прилегла, откинув белокурую кудрявую головку на широкую спинку кресла и устроив ноги на скамеечку. Грязные пятна на платье и сапожках постепенно высыхали. Замшевые перчатки, бобровая шапочка, вуаль и хлыст так и остались лежать на столике с выгнутыми ножками, куда она их бросила. Время от времени девушка поглядывала то на настольные часы работы Буля, стоявшие на каминной полке между двумя подсвечниками в форме цветов (спят ли четверо заговорщиков или еще нет?), то на карточный столик тут же, у камина, за которым играли в бостон г-н дʼОтсер с супругой, кюре деревушки Сен-Синь и его сестра.

И хотя эта четверка никак не задействована в нашей драме, она вполне может послужить иллюстрацией внешнего облика и умонастроений определенного круга французской аристократии, пережившего сокрушительный 1793 год. Но на этой «картине», в гостиной шато-де-Сен-Синь, история покажется нам, что называется, в дезабилье.

Г-н дʼОтсер, которому на тот момент исполнилось пятьдесят два года, был высок, сухопар, подвижен и отличался отменным здоровьем; казалось бы, живое воплощение выдержки и силы, если бы не взгляд больших, фарфорово-синих глаз, свидетельствовавший о чрезвычайном простодушии. Непропорционально большой промежуток между носом и ртом и похожий на галошу подбородок придавали его физиономии покорный вид, прекрасно гармонировавший с характером, как, впрочем, и остальные черты его внешности. Седая шевелюра, примятая шляпой, которую он по целым дням не снимал, выглядела так, словно на затылке у него была надета ермолка. Морщинистый лоб (жизнь в деревне и постоянные тревоги не проходят бесследно) был лишен всякого выражения, зато прямой нос придавал лицу значительность. Признаком силы духа были разве что густые брови, сохранившие черный цвет, и насыщенный цвет лица. И признаки эти не лгали: несмотря на мягкий и покладистый характер, г-н дʼОтсер был убежденным католиком и монархистом, и его веру не могли поколебать никакие соображения. Он скорее позволил бы себя арестовать, чем стал бы стрелять в служащих муниципалитета, и, не противясь, взошел бы на эшафот. Эмигрировать ему помешали три тысячи ливров пожизненной ренты, его единственный доход. Поэтому он повиновался существующему правительству, не переставая при этом любить королевскую семью и желать ее восстановления в правах; и при этом ни за что не согласился бы скомпрометировать себя участием в заговоре ради все тех же Бурбонов. Д’Отсер принадлежал к той породе роялистов, которые постоянно помнят, что их избили и ограбили; с тех пор они жили молча, экономно, пестуя свои обиды и не тратя сил понапрасну, не способные ни на отречение, ни на жертвы; готовые в любой момент приветствовать восторжествовавшую королевскую власть; приверженцы религии и священников, преисполненные решимости вытерпеть все унижения и несчастья. Не собственное мнение вело их по жизни, а чистой воды упорство. Они ничего не желали предпринимать. Вот и г-н дʼОтсер, бездеятельный и при этом лояльный, по-крестьянски скупой, однако сохранивший великосветские манеры, пылкий в чаяниях и сдержанный в речах и поступках, из каждой мелочи извлекающий выгоду, не подумал бы протестовать, назначь его власти мэром деревушки Сен-Синь. Он был ярким представителем той части дворянства, на чьем челе рукой Всевышнего начертано было «тля»; они со смирением взирали на то, как проносится у них над головами и над их родовыми усадьбами революционная гроза, чтобы в 1830 году, после Реставрации, выпрямиться во весь рост, гордясь припрятанными состояниями и своей ненавязчивой преданностью, и вернуться в свои загородные усадьбы. Наряд его, эта выразительная оболочка характера, был под стать и своему владельцу, и эпохе. Г-н дʼОтсер носил черный широкий плащ с маленьким воротником, введенный в моду последним герцогом Орлеанским по прибытии из Англии; в революционные годы это одеяние стало чем-то средним между ужасными накидками, бывшими в ходу у простонародья, и элегантными рединготами аристократов. Его бархатный в игривую полоску жилет, фасоном похожий на те, что в свое время носили Робеспьер и Сен-Жюст, оставлял открытой верхнюю часть жабо в мелкую складку, покоившегося на рубашке. Д’Отсер по-прежнему носил кюлоты, но сшитые из плотного синего сукна, с потемневшими железными пуговицами. Чулки из шелка-сырца плотно облегали его мускулистые, как у любого хорошего ходока, ноги, обутые в грубые башмаки с черными суконными гетрами. Воротничок он тоже по привычке носил муслиновый, с тысячей складок, у шеи скрепленный золотой пряжкой. Этот почтенный дворянин слыхом не слыхивал о политической эклектике, когда подбирал свой наряд, сочетавший в себе элементы крестьянского, революционного и аристократического костюмов, – он невиннейшим образом повиновался обстоятельствам.